Антон сжимает яйца сильнее, пока они не становятся темно-красного цвета.

Он выбрит до почти идеальной гладкости.

Я могла бы лизать его, пока он дрочит и держит руку в моих волосах, контролируя каждое мое движение.

Мы оба стонем: я, немного двигая бедра ему навстречу, он, толкаясь в свой кулак донельзя возбужденным членом.

Мы как будто настроены на одну волну.

Я могла бы стоять перед ним на коленях, подчиняясь каждому движению, позволяя вогнать член глубоко мне в горло, даже если бы сбилось дыхание и глаза стали влажными от слез.

Я бы кончила только от этого.

Зная, что этот мужчина наслаждается мной.

Эта фантазия такая яркая, что сдержать стон уже не получатся.

Наверняка я мокрая между ног.

Такого никогда не было, но сейчас я чувствую трение влажной ткани трусиков каждый раз, когда потираюсь промежностью об его кулак.

Господи…

Мне хорошо.

Просто так, даже не притрагиваясь к себе, просто потому, что я смотрю и никто не орет мне, что это пошло и грязно.

Возможно, ты поймешь меня, если я скажу, чего мне хочется?

Возможно, ты разрушишь тот знак равенства, и я не буду стесняться быть шлюхой для своего мужчины?

Антон ускоряет движения кулака, сжимает его вокруг головки, доводя движения до коротких росчерков только там. Пару выступивших влажных капель с тихим стоном растирает большим пальцем, вопросительно смотрит на меня, когда кладет руку мне на бедро.

Я бесконтрольно киваю — можно, можно… Тебе все можно…

Он притягивает меня одним резким движением, чтобы я вжалась в его яйца своей промежностью. Довожу этот контакт до полной плотности, двигаю бедрами вверх и вниз, как будто его член — во мне.

Сейчас не нужно больше.

Сейчас достаточно, что я чувствую впившиеся мне в бедро пальцы, прикушенную нижнюю губу, вены на шее, вздувшиеся от напряжения.

Антон издает короткий, сиплый мужской стон.

Еще пара движений. Его пальцы кольцом сжимаются вокруг головки.

Он кончает сильно и можно — длинными белыми струями себе на живот и на грудь. Грудь нервно поднимается и опускается. Рука замирает.

Я до боли прикусываю губы.

Мой моральный оргазм такой сильный, что сердце грохочет в висках и дышать становится трудно, как будто из комнаты откачали весь кислород.

Несколько секунд мы не двигаемся и не разговариваем.

Несколько секунд, которые становятся для меня откровением о еще одном своем желании.

Я все-таки снимаю свитер: это импульс, потребность. Пока Антон не смотрит, расстегиваю лифчик, бросаю на пол.

Прижимаюсь грудью к его груди.

Плевать, что мы оба теперь в его сперме.

Мне хочется быть с ним вот так. Плевать, что будет думать весь остальной мир, и что будет кривить от этого нос. Здесь — только мы.

Он медленно, но уверенно обнимает меня обеими руками.

Контакт кожи с кожей.

То, от чего я чувствую адскую боль, как будто меня прожигают насквозь.

Но мне безумно хорошо сейчас. Настолько, что удобнее устраиваю голову на мужском плече и потихоньку, как маленькая и любопытная, прижимаюсь губами к странному языческому символу на его коже.

Хорошо, что Антон просто обнимает меня и не заводит эту пластинку: «А как же ты? А что с тобой не так?»

Со мной многое не так, но сегодня я была женщиной больше, чем за всю свою жизнь.

Мы укладываемся спать около трех.

По очереди в душ, потом я, как обычно, голым в кровать, а Очкарик натягивает смешной спальный комбинезон с короткой молнией спереди. Знаю я такие же, но с провокационными карманами на попе. И в воображении такая вещь для дома возбуждает больше, чем встреча в одном переднике или всякие там сексуальные костюмы из секс-шопа.

— Ты не против, если без обнимашек? — спрашиваю я, когда инстинктивно чувствую, как Йен ворочается у меня за спиной. — Я ни хрена не усну, пока меня трогают или на меня дышат.

— Как скажешь, — послушно соглашается она и двигается назад.

— Эммм… — Вот сейчас будет ржачь. — Давай просто впритык жопами?

Ну а как еще сказать, что вот так — оптимально для меня? И что все романтические обнимания, поцелуи и «фансервис» я могу дать женщине только сразу после секса? А потом хочется нормально и комфортно выспаться?

— Так? — Она снова подвигается, чувствую, как прогибает спину, неуверенно трется ягодицами об мою поясницу.

Улыбаюсь, чтобы не смущать свою гостью смехом.

Кто придумал, что после секса людям обязательно курить, например? Признаваться друг другу в любви, ворочаться мокрыми друг на друге? Сказал бы я ему пару ласковых.

Подвигаюсь к ней, под одеялом нахожу бедро, тяну на себя.

«Склеиваемся» где-то чуть ниже лопаток и до копчиков.

— Запоминай — вот так я люблю спать.

— Хорошо. — В коротком слове удивление и непонимание.

Вроде: «А с какого перепугу мне что-то о тебе запоминать?»

— А ты как? — развиваю тему. Молчит. Слышу только сосредоточенное сопение. — Малыш, я сформированный мужик, у меня есть привычки, которые на помойку не вынести, даже если бы захотел, но мне с ними нормально, так что я не хочу и не буду пытаться. Но всегда есть оговорки и компромисс.

Ох и не люблю я это слово. Обычно женщины используют его однобоко, считая, что компромисс — это «мы подумали — и я решила». А если не поддаешься и пытаешься найти более приемлемый вариант, начинаются упреки в непонимании, давлении и моральном абьюзе.

Слышал и на своей шкуре почувствовал.

Но любой нормальный мужик понимает: хочешь быть с женщиной — все равно нужно друг под друга подстраиваться. Идеально, если не в принципиальных вещах, но в мелочах и деталях, которые помогут спокойно существовать на одной территории.

— Мне иногда нужно спать со светом, — после долго раздумья, наконец, говорит Очкарик.

— У меня подсветка под потолком, включить?

— Нет, сейчас… все в порядке. — Снова сопит. — Я не люблю спать совсем голой.

— Я уже понял, — смеюсь в ответ, и она тоже посмеивается в подушку и ворочает ягодицами. А про себя думаю, что Очкарика просто никто не затрахивал до такого состояния, когда просто не хочется выбираться из кровати даже чтобы надеть трусы. Надо ей устроить свой любимый «марафон». Как-нибудь. Надеюсь, что в обозримом будущем.

— Ты в котором часу встаешь на работу? — спрашивает она как раз, когда я закрываю глаза, чувствуя, что вот-вот выключусь.