Может быть, именно поэтому она и продолжала работать в библиотеке – там он по крайней мере все еще существовал. Стремянка, полки, книги, каталог – все это он видел, ко всему этому прикасался и, кто знает, может быть, когда-нибудь вернется сюда. Мисс Крейл полагала, что он обязательно вернется: она обнаружила, что осталась должна ему – она постоянно ему недоплачивала, – и ее прямо-таки бесило, что это чудовище оказалось недостаточно чудовищным, чтобы явиться за долгом. После исчезновения Лимаса Лиз постоянно задавала себе один и тот же вопрос: почему он ударил бакалейщика? Она знала, что он жутко вспыльчив, но тут что-то было не так. Он задумал это заранее, как только выздоровел. Разве иначе он стал бы прощаться с ней накануне вечером? Он знал, что ударит бакалейщика. Лиз не желала принимать всерьез другое объяснение: что он просто устал от нее, решил порвать с ней, а на следующий день, все еще под воздействием эмоционального стресса, не сдержался во время ссоры с бакалейщиком и ударил его. Нет, ведь она с самого начала прекрасно знала, что существует нечто, чему посвятил себя Алек. Но чему – об этом Лиз могла лишь гадать.

Возможно его ненависть к бакалейщику коренится в глубоком прошлом. Какая-нибудь история с девицей или родственниками Алека. Но стоило поглядеть на бакалейщика, и подобные подозрения отпали сами собой. Это был типичный petit-bourgeois, расчетливый, скаредный, подловатый. Но даже если Алек и решил за что-то отомстить бакалейщику, почему он выбрал для этого субботний день, когда в лавке полно покупателей, а следовательно, свидетелей?

Они обсуждали этот случай на заседании партячейки. Джордж Хэнби, их казначей, случайно оказался в лавке во время скандала, хотя почти ничего не сумел разглядеть в толчее. Но он разговорился с человеком, который стоял близко от прилавка. История эта произвела на Хэнби столь сильное впечатление, что он позвонил в «Уоркер», и те прислали на суд своего корреспондента, поэтому и появилось сообщение в газете. «Это был чистейший случай социального протеста, внезапного взрыва ненависти и бунта против господствующего класса» – так писалось в «Уоркере». Тот тип, с которым говорил Хэнби (собственно, не тип, а невзрачный коротышка в очках, похожий на чиновника), сказал, что все произошло как гром среди ясного неба, что, по мнению Хэнби, лишний раз доказывало неустойчивость капиталистического строя. Пока Лиз слушала Хэнби, у нее не раз перехватывало дыхание; никто из членов их ячейки, разумеется, ничего не знал о ней и Лимасе. И вдруг она почувствовала, что ненавидит Хэнби, похотливого нахала, вечно пялившегося на нее и норовившего ее полапать.

А затем пришли эти двое.

Она сразу подумала, что они выглядят слишком прилично для полицейских: они приехали на небольшой черной машине с антенной. Один был мал ростом и довольно тучен. Он носил очки и был одет дорого и безвкусно. Он казался добрым и чем-то озабоченным, и Лиз почему-то сразу прониклась к нему доверием. Второй был довольно привлекателен, но не смазлив, со стройной юношеской фигурой, хотя, как решила Лиз, ему было не менее сорока. Они объяснили, что работают в особом отделе, и показали удостоверение с фотографиями в целлофановой обложке. Беседу главным образом вел коротышка.

– Я знаю, что вы дружите с Алеком Лимасом, – начал он.

Лиз готова была рассердиться, но у коротышки был слишком уж серьезный вид.

– Да, – ответила она. – А откуда вам это известно?

– Мы только вчера случайно узнали об этом. Понимаете, когда человек попадает.., попадает в тюрьму, он должен назвать ближайших родственников. Лимас заявил, что у него вообще их нет. Он солгал. Тогда его спросили, кого известить, если с ним что-то случится в тюрьме. И он назвал вас.

– Понятно.

– Кто-нибудь еще знает о вашей дружбе?

– Нет, никто.

– Вы были на суде?

– Нет.

– И не встречались с газетчиками, кредиторами и тому подобное?

– Нет, я же сказала вам. Никто ничего не знает. Даже мои родители. Мы, конечно, работали вместе в библиотеке психиатрических исследований, но об этом знает только мисс Крейл, библиотекарша. Думаю, она даже не заметила, что между нами что-то было. Она слегка тронутая, – с обезоруживающей простотой добавила Лиз.

Коротышка некоторое время серьезно глядел на нее, а потом спросил:

– Вас удивило то, что Лимас ударил бакалейщика?

– Конечно.

– А как вам кажется, почему он это сделал?

– Не знаю. Наверно, потому, что тот отказал ему в кредите. Но, по-моему, он все равно сделал бы так.

Тут она подумала, не сказала ли чего-то лишнего, но ей было так одиноко и так хотелось с кем-то поговорить, а эти люди не внушали тревоги.

– Накануне вечером, перед тем как все это случилось, мы с ним разговаривали. Мы ужинали как-то необычно торжественно. Алек позаботился об этом, и я поняла, что это прощание. Он принес бутылку красного вина, мне вино не очень нравится, и почти всю бутылку выпил он сам. Потом я спросила: «Это что, прощание? Между нами все кончено?»

– И что ответил он?

– Он сказал, что ему предстоит какое-то дело. Отплатить кому-то за то, что тот сделал с его другом. Честно говоря, я тогда почти ничего не поняла.

Воцарилось долгое молчание. Коротышка выглядел теперь еще более встревоженным, чем поначалу. Наконец он спросил:

– И вы ему поверили?

– Не знаю. – Ей вдруг стало страшно за Алека, хотя она не могла понять почему.

– У Лимаса было двое детей от первого брака, он говорил вам об этом? – Лиз промолчала. – И тем не менее как своего ближайшего родственника он указал вас. Как вы думаете, почему?

Коротышка, казалось, удивился собственному вопросу и смущенно перевел взгляд на свои сцепленные на коленях пухлые руки. Лиз покраснела.

– Я была влюблена в него.

– А он в вас?

– Может быть. Не знаю.

– И вы по-прежнему его любите?

– Да.

– Он обещал вам когда-нибудь вернуться? – спросил тот, что помоложе.

– Нет.

– Но он с вами попрощался? – быстро спросил коротышка. – Он ведь попрощался, не так ли? – переспросил он уже медленно и доброжелательно. – С ним больше ничего не случится, обещаю вам. Но мы хотим; помочь ему, и если у вас появятся какие-то мысли по поводу того, почему он ударил бакалейщика, если вы: что-нибудь еще вспомните, хоть самую малость из того, что он говорил или делал, сообщите об этом нам; для его же пользы.

Лиз покачала головой.

– Пожалуйста, уходите, – сказала она. – Пожалуйста, не спрашивайте больше ни о чем и уходите.

Уже возле двери тот, что постарше, задержался, достал из бумажника визитную карточку и осторожно, словно стараясь не шуметь, положил ее на край стола. Лиз подумала, что он, наверное, очень робкий.