Джеронимо протянул руку и взял книгу, внимательно перечитал.

— Что нашли на кладбище, Джеронимо? — взгляд Аллоро был участлив и спокоен.

Тот поморщился.

— Леваро тебе сказал?

— Нет, Пастиччино. Так что там — труп?

— Да. — Джеронимо снова поморщился, понимая, что Пирожок уже рассказал Гильельмо всё самое худшее. — Убили женщину, аристократку. Я её видел в местном высшем обществе. Omicìdio feróce, viso deturpato… Зверское убийство, лицо изуродовано, — он помолчал и добавил, — stupro, изнасилование.

— Пастиччино говорил, что это уже третья жертва неизвестного убийцы?

— Да. Началось всё сразу после убийства Гоццано.

— Он сказал, что большего ужаса в жизни не видел.

— Ну… — Джеронимо лениво посмотрел в небо, — я бы не сказал, что это ужас, но приятного, что и говорить, мало.

Аллоро чувствовал по односложным ответам Джеронимо, что он не расположен говорить о ночном происшествии. Они поднялись выше по склону. Вианданте, вынув кусок пергамента, принялся тщательно срисовывать расположение улиц города, лежащего перед ним как на ладони, крестиком помечая церкви и административные здания. Он уже неплохо ориентировался на улицах, но хотел знать город досконально.

— Ты уже доверяешь Леваро?

Вопрос Аллоро прозвучал неожиданно.

— Да. Почему ты спрашиваешь?

— Мне казалось, что ты вначале в чём-то подозревал его.

Джеронимо чуть кивнул.

— Это прошло. Он не нравится тебе, Джельмино?

— Нравится. Он порядочный человек. Очень милый. Жаль его, он так одинок и несчастен…

Джеронимо с изумлением посмотрел на собрата. Его всегда удивляло это в друге. Будучи удивительно наивным в житейских вопросах, ничего не понимая в делопроизводстве и не умея зачастую отличить правду от лжи, Аллоро всегда ошеломлял его странно истинными суждениями о человеческих душах, умея заметить нечто запредельно сокровенное в каждой. Его слова не шли вразрез с наблюдениями самого Джеронимо, скорее, дополняли и углубляли их. Он вспомнил, как однажды, ещё в монастыре, случайно услышал разговор Гильельмо со страдавшим от блудных искушений братом Оронзо Беренгардио. Тот спросил, как умудряется Вианданте избегать этого? «Тут дело не в добродетели, — спокойно ответил Аллоро, — иные святые катались на терниях, чтобы побороть похоть, а ему не нужно противоядие, ибо он не ведает силы этой отравы. Похоть просто сгорает в горниле его страшного ума».

Джеронимо долго размышлял тогда над словами друга.

Теперь Вианданте изумили слова Аллоро о Леваро. Он дорого ценил состояние благодати, но человеческое счастье не было сколько бы то ни было важной категорией его мышления. Счастье — это когда неотвратимое умеешь принять с радостью. Вот и всё. Джеронимо недоумевал, слыша некоторых безумцев, считавших счастье некой достижимой величиной. Глупцы даже говорили о счастье всех людей на земле, хотя для половины человечества — злобной, лживой и завистливой — счастье как раз и заключалось в несчастье другой его половины. Кто-то звал счастьем теплое стойло да сытое пойло. Кто-то — жалкие мирские блага. Ничтожества. Но Гильельмо говорил о беде и одиночестве человека, который не принадлежал, по мнению Империали, к этой худшей половине. Инквизитор решил внимательнее присмотреться к Леваро. Неожиданно снова вспомнил о донне Лауре. Неужели дело в ней? Ох, быть беде. Но вскоре эти мысли растаяли в воздухе. Джеронимо смотрел на мягкий профиль Джельмино, на его каштановые кудри, которые после купания всякий раз завивались, словно лепестки гиацинта, на разрез карих глаз и густые ресницы. Аллоро всегда казался ему красивым, и красота эта — зримая только для него — согревала и одухотворяла Вианданте.

Он и сына не мог бы любить сильнее.

которая начинается мирной беседой о достоинствах вин и сыров, а завершается смертным приговором. Попутно повествуется о некоторых обстоятельствах, проясняющих кое-какие события прошлого, но едва ли способных повлиять на будущее…

В этот день, 20 июля, в четверг, прокурор-фискал был именинником, но так как после смерти жены он переехал с детьми к зятю, жившему с его сестрой неподалеку от храма Сан-Лоренцо, ему было неловко приглашать инквизитора и канониста в чужой дом. Леваро решил было устроить небольшую вечеринку в местном кабачке, но Империали, получив приглашение и узнав семейные обстоятельства своего подчиненного, двоих детей которого теперь растила их тётка, предложил собраться у них с Гильельмо, что было проще и не давало пищи молве.

Этот план был принят, синьора Тереза наготовила столько, что хватило бы на шестерых, и попросила разрешения удалиться на этот вечер. Вианданте кивнул. Мужское застолье не переросло в попойку: Гильельмо пил очень умеренно, Джеронимо никогда не пьянел, и Элиа, принёсший корзину бутылок, недоумевал. «Разве не верна поговорка: „Как бы ни велика была жажда монаха, он никогда не утолит её молоком“»?

Джеронимо усмехнулся. «Монах монаху рознь. Пить, как капуцин, значит, пить немного. Пить, как целестинец — это много пить, пить, как минорит, — брать полпинты. Пить, как францисканец — ну… осушить погреб». Все расхохотались. «А доминиканцы? Почти не пьют?» «Ну, почему же? Старинные монашеские уставы запрещали вино, но позднейшие законодатели были более снисходительны. Разумеется, разрешение сопровождалось советом избегать опьянения. Наш же основатель прибег к авторитету апостола Павла, который в Первом послании к Тимофею писал: „Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего, и частых твоих недугов“. Цитируемый множество раз брачный пир в Кане Галилейской также возводит в обычай употребление вина. И даже такой требовательный и строгий аскет, как Целестин, основатель конгрегации бенедиктинцев, которая носит его имя, разрешает вино».

— И что пьют? — поинтересовался Леваро.

— Монахи — создатели лучших сортов вин, ведь только они веками имели в своём распоряжении запасы вина, финансы, нужные снадобья и технологии, обладали духом новаторства и чувством традиции, смелостью нововведений и способностью дать им устояться. Наш настоятель любит гренаш, ликер из Русильона, греческую мальвазию и мускателлум, а так как я был в некотором роде его любимцем, мне частенько перепадало от его щедрот и излишков, кроме того, в наших подвалах я совместно с братом келарём дегустировал критское вино из очень спелого винограда spatlesse, зеленое португальское и мюскаде. Правда, нас едва не поймал брат эконом…

— Кстати, говорят, монахи, особенно галлы, стояли у истоков производства и многих ликеров, не так ли?

— Практически, всех, — уточнил Аллоро. — Цистерцианцы Орваля изготовляли траппистин, премонстранты — эликсир отца Гоше, ну, о монахах Гранд-Шартрёз и говорит нечего, бенедиктинцы Фонгомбо придумали вишневую водку «кирш». Даже суровые камальдолийцы Казамари изобрели свой особый ликер. Нашими босоногими кармелитами создана мелиссовая вода, и только один бенедиктин — мирского происхождения, однако и он производится в аббатстве Фекана.