Иногда мы видим Тимошку в продуктовом магазине и каждый раз поражаемся тому, насколько магазин не идет Тимошке. Ему идут банк и ступени поселковой администрации. В магазине Тимошка становится незначительным, маленьким, растерянным. Ему не к лицу витрины с сырами, колбасами и копченой рыбой; как будто зная об этом, он держится от них подальше. Тимошка покупает бублик и – иногда – длинную розовую конфету в радужной обертке, расплачиваясь за покупку резаной сбербанковской бумажкой. Продавщицы, все как одна, суровы с Тимошкой. Вот и Ольга Дмитриевна тоже.

– Две денежки и три золота, – строго говорит она, и Тимошка чуть не плачет: ему жалко расставаться с награбленным, но очень хочется бублика. Он кладет на прилавок две бумажки и три монетки по десять копеек, забирает трехрублевый бублик и уходит, изо всех сил стараясь сохранить достоинство. Для этого он вступает в невыносимый для себя разговор с другими покупателями.

– Как все дорого, – говорит он, показывая рукой в сторону прилавка. – И это. Подорожало.

– Точно, – отвечает ему кто-нибудь, – твоя правда.

На этом разговор заканчивается. Тимошка с облегчением сочится к двери и вытекает вон.

Никто не знает, где Тимошка проводит свой досуг, но ни в субботу, ни в воскресенье, ни в праздники его нет на ступеньках. По нему можно было бы сверять календарь, если только вы вознамеритесь сделать это до 17:30. Ровно в половину шестого, когда закрываются банк и поселковая управа, Тимошка покидает рабочее место и идет в «Березку» за бубликом. Работает он с восьми утра и без обеденного перерыва. Где он живет, неведомо никому. Дома у Тимошки нет. Откуда взялся он сам, в деревне не помнят. Если верить пенсионерам в очереди Сбербанка, то Тимошка был всегда, даже тогда, когда еще не было Сбербанка, а сельсовет располагался в совершенно другом месте и представлял собой одноэтажный шлакозаливной дом с оштукатуренными глиной стенами.

В понедельник, последним февральским днем, Тимошка покинул место своей работы на полчаса раньше положенного времени. А во вторник – 1 марта – на Южнорусское Овчарово вдруг напала весна.

Это случилось очень неожиданно. Еще накануне вечером было минус десять, и сугробы – хоть и потемневшие от невзгод, но еще вполне рабочие – достигали кое-где середины заборов. А к утру, когда только-только начали зажигаться самые ранние окна, весна уже доедала последний снег. К рассвету с ним было покончено, даже объедков не осталось. Над землей парило. Деревья и дома стояли мокрые и голые, а на дорогах воцарилась срань господня – та самая, великая и ужасная срань, что служит у нас признаком пробуждения природы.

Сторонний наблюдатель, стоя на макушке овчаровского глобуса, пребывал бы в большой растерянности, не ведая, куда наступить, чтобы не оскользнуться на жидкой глине и не упасть, позорно и неуклюже взмахивая руками. Грязевые материки и острова омывались гигантскими лужами, сиреневыми от близости к небу. Солнечный луч, едва дотянувшись до чьей-то оцинкованной водосточной трубы, тут же от нее оттолкнулся и запрыгал по лужам, так что ослепленному наблюдателю пришлось бы щуриться и пробираться по дороге почти на ощупь. Но не было наблюдателей тем первым весенним утром – только свои. Ритмично матерясь, лягухой скакала по расхлябанной грунтовке пожилая учительница младших классов Нелли Вениаминовна Халязина. Она держала путь из пункта А (дом) в пункт Б (работа), и единственной ее мечтой было поскорее добраться до большого тракта – твердой надежной дороги, украшенной асфальтом и знаком «главная». А там и до школы рукой подать.

Чуть опередив Халязину, всегда приходившую на работу к 7:30, из своего дома на Октябрьской вышел настоятель деревенской церкви, молодой монашествующий священник отец Ростислав. Слово «вышел», впрочем, было бы не самым подходящим, потому что отец Ростислав ходит пешком только вокруг аналоя, а любые расстояния вне храма преодолевает на кроссовике «ямаха». Весь в черной коже и в черном же шлеме, священник на одном заднем выскочил со двора и, не оборачиваясь на дом и оставленные ворота, помчался в церковь, выкрикнув на лету:

– Сторонись! Поп едет!

Как обычно, сторониться довелось почтальонше Савельевне, которую отец Ростислав каждое утро обгоняет в одной и той же точке: возле дома Казимировых. Савельевна всегда сторонится загодя – по всей улице нет более удобного места, чтобы отойти от дороги так далеко и без потерь: перед казимировским домом имеется что-то вроде лужайки, и если подойти к забору вплотную, то никакие брызги не долетят – слишком далеко, метров пятнадцать. А остальные дома отделены от маршрута священника лишь канавой.

Празднуя весну, кроссовик нашего батюшки несся по Октябрьской, и рыжие брызги разлетались от заднего колеса двумя симметричными веерами. Несмотря на то, что из-под переднего колеса тоже летело, отец Ростислав слез с мотоцикла незапятнанным. Чистый и блестящий поп, слезающий с грязного мотоцикла, – чудо, но в Овчарове мало кто верит в чудеса, да и кто бы там свидетельствовал момент прибытия попа на работу, если ключи от церкви находятся у него, а на утреннюю литургию приходят человека четыре, да и те вечно опаздывают.

Нелли Вениаминовна тем временем уже подходила к школьной двери. Ей оставалось сделать не более десятка шагов, когда она подняла взгляд от асфальта и увидела, что двери нет. Ровная – правда, довольно обшарпанная и побитая временем – стена была там, куда Нелли Вениаминовна входила каждое утро почти сорок лет подряд.

– Это что? – пробормотала пожилая учительница, подошла к стене и стала трогать ее пальцами.

Спрыгнув с мотоцикла, отец Ростислав направился было к двери храма, как вдруг увидел, что дверь отсутствует. На ее месте была стена, чья давняя штукатурка облупилась от времени и непогод. «Ремонт бы», – еще успел машинально подумать отец Ростислав, но уже в следующий момент длинно разговаривал с Богом.

Савельевна, десять минут назад уступившая дорогу священнику и с трудом преодолевшая несколько разливанных морей, наконец уткнулась в стену почты. Креститься она не стала, а просто упала в обморок – на то место, где еще вчера находилось крыльцо. Очень кстати там было сухо и чисто. Правда, жестко: тротуар.

В 7:50 скорым шагом шла по центральному асфальту медсестра детской поликлиники Светлана Игнатьевна. Она всегда ходит, не глядя себе под ноги, потому что ее большая грудь выдается вперед, как капот гоночной машины. Светлана Игнатьевна поэтому и смотрит только вперед, как водитель, и, как водитель бросает частые взгляды в боковые зеркала, так и Светлана Игнатьевна ловит периферическим зрением все, что происходит параллельно курсу. Сперва она подумала, что ей показалось, но картинка, схваченная уголком левого глаза, не отпускала ее, так что Светлана Игнатьевна сперва мягко притормозила, затем включила левый поворотник, а потом развернулась и прошла метров пятнадцать назад. Действительно: на углу продуктового магазина «Березка» не было стеклянной двери. Там вообще не было никакой двери, только кирпичная стена. Окно рядом было, а двери – нет.

– Когда это, – проговорила Светлана Игнатьевна, но долго раздумывать не стала, а надавила на газ и покатилась на работу. Через шесть минут она стояла в том месте, где должен быть вход в поликлинику и где теперь его не было – не только входа, но даже намека на него. Стена шла беспрерывно: оштукатуренная, окрашенная белой фасадной краской, очень даже приличная стена, зря главврач боялась нанимать узбеков – вполне добросовестно работают, осень, зиму простояло, и хоть бы трещинка. Светлана Игнатьевна погладила стену и даже надавила на нее в том месте, куда привыкла входить: нет. Стена не поддалась.