Калитин всегда жалел, что его не было там, что он не жил, не существовал тогда.

Он знал, что большинство экспериментов того времени устарели уже через десятилетие. На поле боя не стало кавалерии, чьих коней предполагалось поражать облаками газов. Самолеты стали летать трижды быстрее, и распылительные устройства оказались не годны. Появились новые фильтры для противогазов, новые поражающие вещества. И, самое главное, Великая война, в которой его страна одержала победу, обошлась без созданий Острова, дело решили порох и сталь.

Совместный полигон был закрыт в тридцать третьем. Вскоре Реку перегородили плотинами, создали рукотворные моря. Ушли под воду прибрежные города, целые города с домами, церквями, мостовыми, кладбищами; поселились в ее водах неутешные духи былого. Остров тоже должен был исчезнуть: дамба уже существовала в чертежах. Но ее так и не построили из-за войны.

Когда Калитин смотрел в архиве лаборатории на фотографии, сделанные немцами на Острове, увезенные в Европу и возвращенные обратно — лошадь в противогазе, самолеты-бипланы на краю поля, причал, групповое фото на фоне знакомого ему каждой чертой лабораторного корпуса, бывшего храма, — ему казалось, что он видит рай, идеальное пространство-время.

В том мире наука еще не имела в глазах большинства своей темной ипостаси, зловещего двойника. Наука была чиста, хотя она уже отметилась своими новейшими изобретениями на Сомме и под Ипром. Бремя вины ложилось на политиков и генералов. А ученые были свободны и неподсудны. В том времени была иная гравитация морали, делавшая исключение для людей знания. И именно этой, никогда не испытанной, гравитации жаждал Калитин больше всего.

Он родился после того, как миллионы умерли в газовых камерах, а двое немцев-химиков с группового фото на Острове, захваченные союзниками, отправились сначала на скамью подсудимых, а потом на помост виселицы. Наука, его путь к власти, оказалась заклеймена, публично уличена во зле — зле в представлении толпы.

И Калитин был вынужден скрываться. Даже без смертного приговора, вынесенного на родине, он не мог открыто объявить, кто он такой. Нашлись бы жадные до сенсаций журналисты, вышли бы статьи об Острове Смерти — или какое еще громкое название они бы придумали — с требованиями расследования и суда. Поэтому Калитин порой мечтал о том, давнем Острове — как об идеальном убежище, недоступном крае блаженных. Но был готов вернуться и на свой, привычный.

Когда началась война с Польшей, на Острове снова устроили концлагерь. В нем побывали пленные поляки. Затем, после нападения Германии, немцы и румыны из разбитых под Сталинградом частей. Какое-то время там держали только немецких офицеров и генералов, отказывавшихся сотрудничать. Затем привезли еще японцев, взятых на Дальнем Востоке. Через несколько лет концлагерь опустел, арестантов перевели в другие места, отправили в рудники и на лесоповалы.

Но Остров тут же ожил вновь, слишком уж он был хорош, нужен, удобен. Опустился железный занавес, нарастала угроза Третьей мировой, и старый полигон вернули в строй.

Вот только теперь его делили несколько соперничающих ведомств. Распри тормозили испытания, вели к ошибкам, к тихому саботажу, околонаучной грызне.

По-настоящему Остров возродил дядя Игорь, Игорь Захарьевский. Он давно хотел покинуть старый Город и основать новый: еще более закрытый, оснащенный по последнему слову техники, подчиненный в научном плане только ему; это был его пропуск в бессмертные, шанс на избрание в действительные академики по закрытому списку.

Пока Калитин учился в школе, Захарьевский собирал союзников, интриговал, пестовал идею, пробивал ее в верхах. И в итоге родился, отпочковался новый номерной город. Все разделенные ведомственными переборками части собрались в одно целое. Дядя Игорь добился для будущей лаборатории высшего режима секретности, который — Калитин знал это лучше прочих, потому что потом сам возглавил лабораторию, — превращал Остров в «черную дыру», в научный домен, исключенный из местных и ведомственных отношений власти, закрытый почти для любого рода контроля.

Фактически Захарьевский мог заниматься чем угодно. Никто из коллег не имел права и возможности оценить научность, эффективность его программ, методов и целей. Калитин знал, что так возникали гигантские синекуры, колонии научных трутней, разрабатывавшие десятилетиями — пока не падет высший патрон — какую-нибудь дорогостоящую белиберду, лишь бы ее можно было завернуть в обертку правильных лозунгов, провести по марксистской линии; обраставшие цехами, домами отдыха, турбазами, поликлиниками, но не приносившие ни грана знания.

И Калитин был предан Захарьевскому еще и потому, что тот создавал Остров не ради фальшивого золота. Их обоих влекло только истинное знание, не зависящее от того, куда дует идеологический ветер. Только такое знание давало долгую власть.

Захарьевского поддержала госбезопасность: где секреты, там и надбавки за секретность, новые штаты, контроль, оперативная работа. А еще Калитин догадывался, что начальник отдела режима Острова, бывший сталинский генерал, переведенный в действующий резерв, тоже искал для себя тихую, непрозрачную гавань в новые неспокойные времена. Он, а точнее, его солидарные коллеги из старой гвардии помогли Захарьевскому.

Калитин порой представлял Остров — в виде матрешки, состоящей из пластов возрастающей тайны.

Первым, внешним слоем была собственно страна, ее закрытые границы. Остров не упоминался в справочниках, в печати, на радио, не был указан на картах. Целая область была закрыта для посещения иностранцами. Американские спутники слежения должны были видеть колонию строгого режима — поэтому на Острове был график их пролета, когда запрещались наружные работы, полевые испытания.

Калитин знал, что в окрестных поселениях было полно осведомителей, что Остров опутан невидимыми сторожевыми нитями, окружен скрытыми постами; только Реке было позволено невозбранно течь мимо. Но Река сама была союзницей, хранительницей секретов. Река охраняла Остров, и облики его, отразившиеся в ее водах, исчезали неузнанными. А туристические теплоходы шли вдоль дальнего берега, откуда ничего не разглядишь даже в бинокль. Калитину было приятно сознавать себя частью силы, изменяющей расписания и маршруты, как бы искривляющей время и пространство, чтобы Остров для посторонних оставался просто островом; силы всевластной и всепроникающей.

Разумеется, на Острове, получившем статус города, распространившемся по берегам Реки, существовали свои многочисленные степени приближения к тайне, разделенные заборами, колючей проволокой, КПП, патрулями, пропусками, допусками, подписками о неразглашении, глубинными проверками претендентов на должность. Периферия, окоем Острова еще были видны снаружи, их можно было вычислить по переписке, по финансовым документам.

Но чем ближе к сердцевине, тем иллюзорней становилось само существование внутреннего Острова, ведомое все меньшему кругу посвященных. А уж об их лаборатории, настолько секретной, что она не значилась ни в одном списке секретов, знали лишь единицы.

В ней, в лаборатории, будто сошлись все прошлые перерождения Острова. Она была и святилище, и тюрьма, и жертвенник, и полигон. Новая, синтетическая сущность, абстракция, отрезанная от внешнего мира. Лаборатория.