Теперь я все время ела. Вкуса еды я не чувствовала, и мне было все равно, в каком порядке ее принимать. Я ела суп с шоколадными вафлями, селедку с колбасой, орехи с гречкой. Когда я больше не могла есть, я шла в туалет и вставляла два пальца в рот. Так продолжалось до того момента, пока однажды утром мама не сказала мне, что сегодня сорок дней со дня смерти Марека. Теперь она избегала упоминать о самоубийстве, и “смерть Марека” выглядела чем-то неизбежным и даже вызывающим уважение.

Я ела омлет.

– Его мама… Она хотела бы прийти к нам… Если ты не против…

Чтобы я что-нибудь не ответила и тем самым не испортила чудесную перспективу повидаться с мамой Марека и со всеми приличиями отметить сорок дней его смерти, мама быстро добавила:

– Я стол накрою!

Хотя я до последнего не верила, что такое вообще возможно, вечером к нам действительно пришла мама Марека с незнакомым бородатым мужиком. Обещанный мамой стол был накрыт в большой комнате, в центре, рядом с бутылками, возвышалась стопка блинов, как бы державшая композицию, а от нее уже расходились другие, не нагруженные таким тяжелым смыслом яства. Я, Анютик, мама с Толиком и мама Марека с мужиком сели за стол, бабушка предусмотрительно выпила дозармил и вырубилась.

Толик разлил водку, все, кроме нас с Анютиком, выпили, не чокаясь.

– Положить вам блинов? – спросила мама бородатого мужика.

Мама Марека сообщила, что с мужем они подали на развод и он уехал в Польшу. Это вообще-то должно было случиться, потому что их брак себя исчерпал, и к тому же Николай Васильевич, – тут она значительно кивнула на бородатого, – ну что говорить? Так получилось… Сердцу как-то не прикажешь, и они долго боролись со своими чувствами, почти десять лет это продолжалось, Николай Васильевич ведь тоже был женат, но теперь… Она всхлипнула, и Николай Васильевич положил руку на ее плечо, теперь…

– Вы имеете право на счастье, – сказала мама.

Толик кивнул. Он снова разлил водку, и последовала подробная история знакомства мамы Марека с Николаем Васильевичем. Он был доктором, который оперировал, а потом наблюдал Марека.

– В районе клиники мы все отели знали, – добавил Николай Васильевич.

Мама Марека хихикнула.

– А вы будете там же жить? – спросила мама.

– Мы еще не решили, – ответила мама Марека, – эта квартира такая тяжелая… Мне там очень трудно находиться… Знаете, все время кажется, что дверь входная хлопнет, и он войдет… Или…

Она замолчала. Потом она взяла сумку, висевшую на спинке стула, и достала телефон.

– Юленька, – сказала она, – ты же не была на кладбище? Вот, посмотри, как мы все там устроили…

Мама Марека протянула мне телефон. Я взяла его. На фотографии была по-европейски утоптанная могила с памятником из серого мрамора, на котором золотыми буквами были написаны имя Марека, дата его рождения и смерти. Мама забрала у меня телефон, показала фотографию Толику.

– А вы решили портрет не делать? – поинтересовалась мама, толкнув локтем Толика, чтобы он не забывал про водку.

– Ой, нет! – Мама Марека поморщилась. – У меня вот, знаете, какое-то предубеждение против этих портретов.

Мама закивала.

– Я представляю, что будут ходить какие-то люди и смотреть на его могилу, и это как-то нарушает интимность смерти, – сказала мама Марека.

– Ну, выпьем? – предложил Толик.

Они выпили.

– Да, я с вами согласна, – сказала мама. – Я бы тоже не хотела портрета. Мне вообще нравятся американские кладбища, такие красивые!

– С белыми памятниками! – радостно подхватила мама Марека.

– Да! – Мама взяла кусочек семги и положила на свою тарелку. – Все как-то достойно, просто, со вкусом. И без этих жутких венков наших, просто люди приходят и приносят, например, букет белых роз. Это очень элегантно.

– Юлечка, – вдруг повернулась ко мне мама Марека, – я знаю, что ты очень переживаешь… И тебе нелегко сейчас… Но я хочу тебе сказать. Я ни одну секунду тебя не винила и не виню.

У мамы от происходящего благородства увлажнились глаза. Но упиваться им слишком сильно она не хотела, так как были вопросы и поважнее.

– Значит, вы будете новое жилье искать? – спросила она.

– Да, – вздохнула мама Марека. – Николай Васильевич с женой сейчас свою квартиру разменивают, и мы, наверное, эту продадим и купим что-то. Мне нравится Куркино.

– Там очень экология неплохая, – добавил Николай Васильевич.

– А не далеко? – забеспокоился Толик.

– Ой, – мама Марека махнула рукой, – в Москве везде пробки!

– Это точно! – резюмировала мама.

В середине второй бутылки водки мама спросила, сколько маме Марека лет, если не секрет. Та была как будто готова к этому вопросу и, гордо вскинув подбородок, сказала:

– Сорок три!

– Так вы еще родите спокойно! – сказала мама.

Николай Васильевич взял руку мамы Марека и поцеловал ее.

Вечер закончился тем, что мама Марека напилась и Николаю Васильевичу пришлось волочь ее в ванную и обливать холодной водой. Потом мама вызвала им такси.

Ночью мы с Анютиком лежали в моей постели, я склоняла ее к тому, чтобы съездить на могилу Марека.

– Тебе будет только хуже, – упорствовала Анютик, – ты будешь плакать.

– Но я должна плакать, – возразила я, – это… нормально. Мне нужно попрощаться с ним, я не могу делать вид, что он просто исчез.

Благо утром мама с Толиком валялись с бодуна; мы вышли из дома незамеченными и поехали на Троекуровское кладбище. В магазине у метро я купила банку алкогольного коктейля.

– Зачем? – удивилась Анютик.

– Это ему, – сказала я, – ему будет приятно.

Косматый сторож в брезентовой куртке показал нам, как пройти на новую часть кладбища, где, по его заверениям, теперь всех хоронили. Кладбище было огромное; пока мы шли, начался дождь. Наконец я увидела могилу Марека. Земля вокруг памятника была жирной и коричневой, трава еще не успела прорасти. Ограды не было, вместо нее стояли обструганные колышки. Анютик присела на могилу Сорокиной Лидочки, которой довелось пожить только три года, да и те, видимо, в жутких мучениях. Тощая, большеглазая Лидочка в платочке, под которым не было волос, смотрела с фотографии на памятнике, и создавалось ощущение, что она выглядывает из иллюминатора корабля, плывущего откуда-то с той стороны.

– Я здесь побуду, – сказала Анютик.

Дождь не унимался. То и дело поскальзываясь на размокшей глине, я подошла к могиле Марека. Слова вдруг исчезли, но не так, как если бы я не знала, что сказать, а так, словно я вообще не умела говорить. Через три могилы налево копошились две безрадостные тетки лет под пятьдесят. Сначала одна подметала, а другая впихивала в железный кувшин цветы, потом они обе сели на скамейку и стали есть булки. Поскольку это занятие не слишком их увлекало, а говорить, очевидно, было не о чем, тетки пялились на меня.