Я вспомнила, как мы с Мареком занимались сексом. “Вот что непоправимо, – подумала я. – Вот чего никогда уже не будет – этого ощущения. Я могу носить Марека в себе, могу поселить его у себя в мозгу, говорить с ним, плакать о нем, но я больше не почувствую его руки, его член уже точно в меня не войдет, теперь он будет распухать, разлагаться и тлеть и кормить червей”. Меня тянуло на могилу, и я легла на нее, тетки привстали, чтобы убедиться, что им это не мерещится. Я рыдала, размазывая по лицу слезы, дождь и глину. Все это было ужасно. Так не должно было быть. Какой бы ни был Марек и что бы он мне ни сделал, его нельзя было класть под этот камень одного, он не мог там лежать, в глине, между корней деревьев.

Подошла Анютик. Она подняла меня и принялась оттаскивать от памятника.

– Все, – говорила она, – уже хватит. Нам надо уходить. Посмотри, на кого ты похожа, ты вся грязная.

Анютик забрала у меня банку с коктейлем и поставила около памятника. Потом мы пошли в домик сторожа, где он разрешил мне умыться и слегка размазать мокрыми руками глину по одежде.

– Время лечит, – сказал он на прощание Анютику.

Мы долго ждали маршрутку. Я сидела, обняв себя за колени, на железной лавочке остановки, Анютик зачем-то каждую секунду выходила на проезжую часть, как будто таким образом могла заставить маршрутку прийти быстрее. Дождь стал окончательно проливным.

Когда маршрутка наконец приехала, все люди вышли из нее и потянулись к кладбищу. Обратно ехали только мы с Анютиком. Я забилась в дальний угол и закрыла глаза.

– Послушай, – вдруг раздался мужской голос, – ты отлично знаешь, что он просто не хотел жить.

Я открыла глаза. В маршрутке, кроме меня, Анютика и шофера, никого не было. Анютик смотрела в окно, а шофер сидел слишком далеко, чтобы я могла расслышать, вздумай он ко мне обратиться. И это означало только одно: я докатилась. Я стала слышать голоса в общественных местах, я полностью слетела с катушек, и мое будущее – бродить по улицам в рванье, без малейшего понимания, где я нахожусь и зачем, разговаривая сама с собой. Больших сомнений в том, что очень скоро я начну отвечать голосам вслух, у меня не было.

Дома я выпила амитрин и сказала Анютику, что, приходится признать, мне нужно что-то поосновательнее.

– Сколько их? – спросила она. – Они говорят, кто они, сколько им лет?

– Пока двое, – призналась я, – Судья и какой-то мужчина.

– Он тоже тебя судит? – заволновалась Анютик.

Я покачала головой.

– Я пока не вникала в то, что он говорит, но, в отличие от Судьи, он может говорить со мной где угодно. А Судья – только когда я в кровати. Мой овраг она заняла.

– Двое – ничего, – хмыкнула Анютик, – я слышу шестерых, а под рисполедом некоторые уходят. Но почему-то уходят самые лучшие.

– А кто у тебя лучшие? – спросила я.

– Говорящий щенок и Пушкин, – смущенно призналась Анютик.

На следующий день она пошла в психдиспансер и вернулась оттуда с трифтарзином. Как я поняла, основательнее его был только гал. Окружающий мир праздновал лето, люди, которых я видела из окна, носили открытые платья и ели мороженое, а я глушила себя трифтарзином и амитрином, и даже долго смотреть в окно у меня не было сил. От трифтарзина моя кожа стала голубой, как у трупа, все время кружилась голова, вдобавок я начала с пугающей периодичностью писаться в штаны.

Каждый день мне звонил Саша, и Анютик говорила ему, что я не могу подойти. Как это ни странно, такое объяснение его вполне устраивало, и он обещал перезвонить завтра.

Когда становилось совсем невыносимо, я бросала трифтарзин и наседала на амитрин. Я не соблюдала никакой дозировки. Как только мое лицо начинало покалывать, как будто под кожу насыпали сахар, я тут же принимала таблетку, иначе начинались голоса, с этим ничего нельзя было поделать. Иногда я принимала в день шесть, иногда восемь таблеток. К середине июня на мне перестала застегиваться вообще вся одежда, только пижамные штаны на резинке еще кое-как принимали мое тело, в них я и пребывала, периодически отстирывая от мочи. Именно в этот период в нашу жизнь вновь вернулся папа.

Его появлению предшествовали злобные препирательства мамы и бабушки, что было вполне понятно. Мама не хотела, чтобы папа пришел и увидел, во что она превратила свою жизнь, а бабушка этого как раз хотела, убеждая маму в том, что папа непременно даст нам денег. Несмотря на то что бабушка до шестидесяти лет работала, а после нищенствовала на пенсию, остававшуюся после уплаты жилищно-коммунальных платежей, несмотря на то что никто, никогда и ни при каких обстоятельствах не изъявлял желания дать ей денег только потому, что она в полном говне, бабушка упорно верила в возможность такого сценария.

Маме было особо некуда деваться. Мы жили на ее зарплату, упомянутую бабушкину пенсию и половину денег, выручаемую от сдачи Толиковой двухкомнатной квартиры на “Аэропорте”. Другую половину забирала Елена Борисовна.

Папа и впрямь пришел к нам в субботу к обеду, увидел маму, Толика, которого вывели из спальни специально для того, чтобы он пожал папе руку, Анютика с безумным сверканием в глазах и говорящим щенком в голове, а также меня, в пижамных проссанных штанах, с голубым лицом и нажратыми под амитрином лишними пятнадцатью килограммами. Если папу и мучили какие-то угрызения совести от того, что десять лет назад он выгнал нас всех к ебаной матери, то теперь они точно рассеялись.

Сам папа выглядел вполне благополучно. Он, правда, полностью облысел, но фигура была подтянутой, из-под легкого льняного пиджака выпирали бицепсы. Из большого бизнеса, как он объяснил, пришлось уйти, но оно и к лучшему, хочется уже какого-то спокойствия. Папа сделал ставку на здоровый образ жизни и открыл два спортивных клуба; также он надеялся, что при грамотных вложениях они могут положить начало целой сети. Есть у нас папа мягко отказался, но бабушке все же удалось заманить его на кухню, очень уж она хотела, чтобы он выпил чаю.

Бабушка вытащила из холодильника торт, который я обкусала ночью, и все это увидели, когда бабушка вытащила его из коробки. Папа откашлялся, мама просто сидела, положив руки на колени, как будто отбывала бессмысленную, но необходимую повинность вроде родительского собрания.

– Ну… – сказал папа, ни к кому персонально не обращаясь, – поделитесь… что у вас происходит.

Я вытащила из коробки кусок торта и стала есть его руками. Анютик качалась на стуле.

– Ой… – вздохнула бабушка. – Анюточка у нас вот… в восьмой класс перешла.

Поскольку этой информацией жизнь нашей семьи, о которой можно было говорить, исчерпывалась, бабушка замолчала.

– А Юлия? – спросил папа.

– Трагедия! – сообщила бабушка, зачем-то понизив голос, хотя все ее прекрасно слышали. – Ты можешь себе представить: связалась с парнем, с одноклассником, а он самоубийством жизнь покончил! Грех так говорить, но у меня прямо камень с души упал. Что они делали вдвоем! Пили! Курили! Наркотики принимали! Школу прогуливали, чуть не выгнали их.