Папа опасливо на меня покосился.

– Ей же… ей пятнадцать лет, – сказал он.

– А парень при этом не первый! – Бабушка, как бы демонстрируя свое возмущение, грохнула чашкой об стол. – До этого на даче они были, там какой-то студент, уж чем они занимались, я не знаю, но Юлька в ночной рубашке из дому сбежала. Мать ее потом со станции, за десять километров, забирала.

– Н-да, – сказал папа, – надо спортом заниматься!

Я взяла еще один кусок торта. Перед уходом папа пригласил меня и Анютика в свой фитнес-клуб. Он дал каждой из нас по визитке и подробно объяснял, как добраться, тыча пальцем в микроскопическую схему с кучей стрелок. Бабушке он дал десять тысяч уже практически в дверях.

Встреча с папой подействовала на меня угнетающе. Папа явился из другого мира, из мира, где люди занимаются фитнесом, открывают клубы, работают, учатся, вступают в браки, мира, о котором я, конечно, знала, но всеми силами обесценивала его существование. Сначала – слившись в шизофренический ком с Анютиком, которую вообще никогда не воспринимала отдельным человеком, потом – с Мареком, теперь вот – закрывшись в квартире и в пижаме, разжирев до такой степени, чтобы уж точно никуда не выйти. При этом мне было неожиданно обидно узнать, что ни миру, ни людям в нем, ни даже моему собственному отцу нет до меня никакого дела и я могу хоть сдохнуть в своих обоссанных штанах, это не вызовет никакого резонанса, разве что папа, пожав плечами, выдаст бабушке еще некоторое количество пятитысячных купюр – на гроб и поминки.

Я зашла в ванную, закрыла дверь на задвижку и сорвала с себя всю свою грязную, пропахшую медикаментозным похмельем одежду. То, что было под ней, меня ужаснуло. Раньше я была несостоятельна в умственном плане, я ощущала эту несостоятельность каждый день, каждую секунду, она заставляла меня прятаться от людей, потому что я видела жизнь не такой, какой видели ее они. Теперь я стала несостоятельна еще и физически, и это было совсем непереносимо, это было заметно, явно, вызывающе. У меня вырос живот с проступающими сквозь кожу венами, толстые складки в подмышках, мои бедра раздались, жир с них нависал над коленками. Я залезла в ванну и сорок минут скоблила себя щеткой со свиной щетиной, сбросить вес это, конечно, не помогло, но хотя бы привело меня в чувство.

Выйдя из ванной, я вышвырнула весь имевшийся в запасе амитрин. За ним последовал и трифтарзин. На дне много лет не разбираемого шкафа я нашла свой старый спортивный костюм, кое-как втиснулась в него и пошла гулять на набережную. Там-то они все меня и настигли.

– Значит, отгоревала? – поинтересовалась Судья в моей голове. – Потратила месяц своей жизни на того, кто лежит в могиле, и считаешь, что этого достаточно?

– Может быть, ей теперь самой не жить? – парировал мужской голос. – Оплакивать дегенерата и алкоголика, который вдобавок ей изменял?

Судья не ожидала получить отпор и затихла.

– Кто ты? – спросила я. – Почему ты меня защищаешь?

– Потому что я – это ты, – ответил голос.

– Но я не мужчина, – сказала я.

– Все относительно, – успокоил меня голос, – люди делятся не на мужчин и женщин, а совсем по другим признакам.

Тут возник новый голос. На этот раз женский.

– Ты должна думать только о себе, – посоветовал он, – и беречь себя.

– А ты кто? – обреченно спросила я.

– Можешь называть меня голосом добра и человечности, – смущенно попросил голос.

– Значит, вы хотите убедить ее в том, что она ни в чем не виновата и достойна нормальной жизни? – возмутилась Судья.

– Заткнись! – потребовал мужчина. – Заткнись, доисторическая сволочь!

А голос добра и человечности добавил:

– Вина не помогает в спасении, а мы хотим ее спасти. И сами спастись.

– И что же мне делать? – спросила я.

– Тебе надо бежать, – ответил мужчина, – бежать от них всех.

– Господи! – воскликнул голос добра и человечности. – А Анютик? Как же ей оставить Анютика?

– Хрен с Анютиком, – отрезал мужчина. – Анютику достаточно лет, чтобы понять: она ни к чему не способна. Она так и будет гнить в этой квартире и жрать таблетки, пока не сдохнет. И она сделает все, чтобы утянуть тебя за собой.

– Ты жестокий, – сказала я.

– Не я, а ты, – поправил мужчина.

– Так тоже нельзя! – заволновался голос добра и человечности. – Нельзя жить, как злобный зверь, думая только о себе, не заботясь о чувствах других!

– А кто заботится о ее чувствах? – спросил мужчина.

Голос добра и человечности примолк.

– Вот именно, – сказал мужчина. – Погуляй и возвращайся домой. Собери свои вещи. Тебя там ничего не держит.

На мобильном у меня не было денег. Я позвонила папе с домашнего и спросила, нельзя ли немножко у него пожить. Папа такой перспективе очень обрадовался, но при этом как-то мялся и юлил, из чего я сделала напрашивавшийся вывод, что у него новая женщина. Тогда я спросила, не сможет ли он снять мне квартиру. Он сказал, что сделает это с радостью. Я положила в рюкзак зубную щетку, начатую коробку с тампонами, расческу, несколько пар трусов, две майки и джинсы, в которые через пару недель планировала влезть. Анютик позвала маму. Та была выпивши, они с Толиком принялись за бутылки, купленные к несостоявшемуся обеду с папой.

– Что это ты делаешь? – спросила мама.

– Я собираю вещи, – сказала я.

– Зачем? – Мама смотрела куда-то сквозь меня.

Я почувствовала, как все это ей смертельно надоело. Строить из себя заботливую мать, разбираться, кто что делает, кто куда уезжает, поддерживать никому не нужную ширму нормальной жизни, которая все равно не поддерживалась и при каждом удобном случае валилась набок, обнажая безумие, пьянство и нищету.

– Мама, – сказала я, – ты мне ничего не должна. Правда. Ты не должна меня задерживать, спрашивать, куда я еду… Это совершенно никакого значения не имеет. Главное, что меня здесь не будет. Хотя бы какое-то время. И тебе станет легче.

Мама смотрела мне прямо в глаза. Едва ли не впервые в жизни.

– Я положу тебе тысячу на телефон, – сказала она и вышла из комнаты.

Папа жил с Натальей. До того как вытянуть столь счастливый билет, она мыкалась в однокомнатной в Саларьеве. Папе даже не пришлось мне ничего снимать, потому что, едва меня увидев, Наталья испытала альтруистический катарсис и, не сходя с места, вручила мне ключи от своей квартиры. Папа отвез меня в Саларьево. В квартире находились матрас, стеллаж с фарфоровыми фигурками собак и балкон. Папа сомневался, смогу ли я существовать в столь печальной обстановке, но я заверила его, что ничего лучше в жизни особо и не видела. Он пообещал купить мне кровать.

На том и порешили.