Василия III И.Ю. Шигона Поджогин, тот самый, который, согласно Герберштейну, ударил во время пострижения Соломонию плетью, сохранил свои позиции[175]. Следовательно, можно предположить, что весной 1534 г. Соломония не представляла опасности ни для Елены Глинской, ни для ее «партии». Все это, вместе взятое, позволяет утверждать, что история, переданная Гербер-штейном, не более чем вымысел, рожденный в придворных кругах (или окружении Юрия Дмитровского?).

Другая тайна связана с самим Иваном и его братом Юрием. Василий III женился вторично в 1525 г., а его первенец появился на свет только спустя пять лет. Рождение сына после четвертьвекового ожидания, да еще если принять во внимание возраст великого князя, действительно сродни чуду. Однако, похоже, далеко не все при дворе Василия III уверовали в это чудо – злые языки втихомолку утверждали, что к зачатию первенца Василий III не имел отношения. Называли и кандидата на роль отца Ивана – уже упоминавшегося нами прежде князя Ивана Овчину Оболенского, брата Аграфены Челядниной. В том, что князь Овчина был фаворитом Елены Глинской в 1535–1538 гг., сомнений нет практически ни у кого. Но вот что касается более раннего времени? Однозначного подтверждения каких-либо отношений между Иваном Овчиной и Еленой Глинской нет, хотя А.Л. Никитин попробовал увязать вместе сведения о неполноценности и недееспособности брата Ивана Юрия и определенными проблемами с наследственностью в доме Оболенских («прозвища в роду Оболенских – Немой, Лопата, Глупый, Медведица, Телепень, Сухорукий – заставляют подозревать устойчивые генетические нарушения»[176]). Правда, исследователь при этом исходит из того, что и у самого Ивана были серьезные психические отклонения (со ссылкой на мнение князя Курбского), и у его детей тоже не все было в порядке с наследственностью (хотя и в первом, и во втором случаях данных о том, что и сам Иван, и его дети, за исключением, быть может, Федора, были не вполне нормальны, явно недостаточны для того, чтобы делать однозначные выводы, – в конце концов, гениальность это тоже явное отклонение от нормы)[177]. Единственное, с чем можно более или менее согласиться в этой теории, если исходить из предположения о некоей генетической аномалии в роду Оболенских, так это с тем, что Иван Овчина мог быть отцом брата Ивана Юрия. Однако и в этом случае все равно это остается не более чем смелым предположением, которое может быть подвергнуто сомнению или же быть в известной степени подтверждено в случае проведения соответствующих генетических исследований.

И, завершая наш рассказ о рождении будущего первого русского царя, вспомним несколько любопытных летописных свидетельств, записанных, очевидно, post factum. В уже упоминавшейся нами Новгородской летописи по списку П.П. Дубровского у известия о рождении Ивана Васильевича есть продолжение, которое стоит привести полностью: «В настоящи час рожению его бывшу; внезапу бысть гром страшен зело, и блистанию молнию бывшу по вси области дръжавы их, яко основанию земли поколебатися таковому страшному грому, и по времени уведаша великого князя Ивана Васильевича рожение»[178]. Очень сомнительно, что тогда, в момент рождения первенца Василия III, книжник, сделавший эту запись, мог предполагать, какая яркая и неоднозначная судьба ожидает княжича. Впрочем, и в 1539 г. – последняя запись в летописи датируется августом 7047 года – это также было совсем неочевидно (и даже в конце 40-х гг. XVI в., когда, возможно, рукопись с текстом летописи была отправлена в Москву из Новгорода к митрополиту Макарию). Другое дело, если эти строки были вписаны в первоначальный летописный текст в конце XVI – начале XVII в., когда в скриптории Чудова монастыря в Москве был собран сборник, включивший в себя текст этой летописи. К этому времени образ Ивана Грозного уже вполне сложился.

Другое любопытное свидетельство сохранилось в Пискаревском летописце. В нем рассказывается о том, что Василий III, следуя правилам дипломатического этикета, после рождения у него сына и наследника, отправил в Казань к тамошнему «царю» Сафа-Гирею, своему злейшему врагу, гонца Михаила Сумбулова «обвестити рождение сына своего великого князя Ивана». Казанский «царь», писал дальше составитель летописи, «Михаила пожаловал великим жалованьем и пустил его к царице своей. И воспросила царица Михаила: „Каков де ваш царь новорожденной?“ И Михайло промолчал. И она вдругоряд, и рече ему: „Яз де тебе скажу: родился де у вас царь, а у него де двои зубы: одними де ему съести нас, а другими вас“. И Михайло, приехав, сказал то слово великому князю да митропалиту»[179]. И в этом случае эта весть носит явно легендарный характер – сомнительно, чтобы хан допустил рядового гонца, отнюдь не «великого» посла, к своей жене и разрешил ему общаться с ней. Да и сама репутация Пискаревского летописца как собрания сведений, заимствованных из самых разных источников, и официальных, и неофициальных, и просто из слухов и рассказов («городских легенд»), свидетельствует не в пользу этой новости. Однако и в первом, и во втором случаях примечательно то, что уже в конце XVI – начале XVII в. образ Ивана Грозного в общественном сознании начал обрастать мифами и легендами. Процесс вытеснения реального человека и политика со всеми достоинствами и недостатками неким идеализированным (не важно, положительным или отрицательным) «портретом» грозного царя был запущен и уже работал.

На этом мы и закончим ту часть нашего рассказа, которая посвящена рождению Ивана Васильевича, и перейдем к следующей части.

2. Жаркое лето и холодная осень 1533 года…

Счастливое детство Ивана Васильевича, к несчастью и для него самого, и для государства, и для страны и общества, длилось недолго – всего лишь три года. Осенью 1533 г. Василий III по обыкновению отправился в поездку на богомолье в Троице-Сергиев монастырь с женой и сыновьями. Поездка была тем более необходимой, если принять во внимание, что лето 1533 г. выдалось тяжелым и насыщенным всякими неприятностями. Еще 23 июня, во второй половине дня («в 11 час дни»), на Москву обрушилась сильнейшая гроза, после которой, как писал летописец, «не бысть дождя до сентября месяца, но засуха и мгла велия, акы дым горка, лесы выгореша и болота водные высохша, и солнце в 3 часа дни явльшеся красно, и луч сияше от него красен чрез весь ден». Новгородский же летописец к этому добавлял, что «множество изомроша скота по селам от жажды водныя… и во мнозех местех села выгореша и со скоты». Мгла от лесных и торфяных пожаров покрыла все и вся, и была порой столь густой, «якоже и птиц не видети по воздуху парящих, а человек человека в близи не узрит». Прошло несколько дней, и «явися на