– Чего смотрел, какую картину?

– Проститутку…

– Ах ты, паршивец! – увесистый шлепок по затылку завершал сцену.

Единственная дочь Пелагеи Николаевны – Галина – уже несколько лет работала врачом-гинекологом. Маленького роста, по-мужски стриженая, она говорила грубым голосом, курила, носила короткую юбку и пиджак, из обуви признавала только сапоги, правда, изящные, на высоком каблуке. Можно было подумать, что Пелагея Николаевна, рожая одного за другим сыновей, по какой-то оплошности родила девочку. Но та же природа «исправила ошибку», наградив особу женского пола мужским характером.

Все дети Пелагеи Николаевны имели по отдельной комнате. Рядом с нашей была большая светлая, на два окна, комната Галины Петровны. Далее шли комнаты Алексея, Сергея. Даже Костя, этот сопляк, имел свой закуток, правда, это был конец коридора с окном во двор, отгороженный ширмой. И только Анатолий, как самый маленький, спал в комнате матери. В нее вела дверь из большой кухни-столовой, где по утрам в воскресенье собиралась вся семья на традиционные пирожки с мясом, которые жарила мать и тут же горячими подавала из раскаленного жерла русской печи прямо на стол.

Бывало, рано утром выйдешь в кухню, а на столике у печи уже пыхтит квашня, накрытая скатеркой, из нее лезет пышное, белое тесто. Самой хозяйки в доме нет, она ходила к ранней обедне. Но, вернувшись, успевала к подъему детей разделать тесто на пирожки, которые, вытронувшись, только и ждали, когда их поджарят и подадут на стол. Наконец, за столом собиралась вся «орава», так называла Пелагея Николаевна свое семейство. Все с аппетитом уминали пирожки, нахваливая их, а мать все метала и метала их на стол. Потом и сама красная от печного жара садилась за стол и долго, не торопясь, пила чай. А после чая – новая забота: обед. «Ведь опять жрать захотят!». Подбросив дров в пышущую жаром печь, Пелагея Николаевна задвигала в нее чугун с мясом, шинковала капусту, чистила картошку на первое и второе, и, только управившись с делами и закрыв в печи заслонку, она с облегчением вздыхала и шла в спальню отдыхать. Но не всегда это удавалось ей. То с ревом возвращался с улицы Толька, которого побили соседские мальчишки, и мать терла ему очередной синяк серебряной ложкой, ругая того же Тольку, что он связывался со всякой шантрапой. То приходила домработница верхних жильцов, занять соли или спичек.

– И умереть не дадут! – говорила Пелагея Николаевна, снова укладываясь на свою пышную кровать. Но вот приходила квартирантка из второго дома, что стоял во дворе. Приходила с жалобой:

– Вот только что лежали на комоде часы, не успела оглянуться, как они пропали…

А тут еще я, войдя в кухню и услышав о пропаже часов, говорила неосторожно:

– А у нас пропали два тома «Физики» Краевича… Еще вчера стояли на полке…

Пелагею Николаевну как на пружинах подбрасывало:

– Небось, запхали куда-нибудь, да и ищете вчерашний день!

Сконфуженная, я шла к себе в комнату, рассказывала мужу о сцене, разыгравшейся в кухне, он недоволен:

– Не надо было ничего говорить о пропаже книг.

Но я знаю, что он был огорчен их пропажей, ведь выкроить денег на покупку их из нашего скромного бюджета было не так-то просто.

Вечером к нам в комнату входила хозяйка и говорила:

– Скошу я вам за месяц за комнату-то. Ведь проиграл ваши книжки в карты пащенок! Отдал за бесценок!

«Пащенок» – это Костя, ему двенадцать лет, но он уже покуривал, таская у Петра папиросы, а теперь, оказывается, и в карты играл.

– Уж я била, била его валенком, аж самой плохо стало…

Пелагея Николаевна отправила «блудного сына» в Тюмень к своему деверю, надеясь, что уж там ему не дадут разболтаться:

– Как никак с парнями мужская рука нужна, а что я сделаю, женчина!

Но и в Тюмени Костя не задержался. Там он такое пакостное пытался сотворить с малолетней внучкой дяди, что тот вышвырнул его из дому, купив обратный билет. А следом прислал письмо:

– Ну, удружила же ты мне, сестрица, Пелагея Николаевна, век благодарить буду. Скажи спасибо, что не сдал его сразу же в колонию. А вообще-то, советую тебе определить его туда незамедлительно, пока он не натворил чего похуже…

Что там натворил Костя, он так и не признался, сколько мать его не била:

– Да, так он придрался, сам не знай чего! – был один ответ.

Костя снова начал ходить в школу и как-то притих, видно, урок все же не прошел даром. Но скоро заботы, связанные с Костей, отошли на второй план. В доме произошло событие: Петр женился.

Он давно приглядел фабричную девчонку и, когда она работала во вторую смену, по вечерам ходил встречать ее у проходных ворот и провожать до дому. Пелагее Николаевне это не нравилось:

– Что она, одна что ли, не дойдет до дому? Подумаешь, нежная барышня! Ходила же раньше одна! А тебя, дурака, вот пристукнут когда-нибудь колом по башке, будешь знать!

Но Петр, хоть и с виноватым видом, продолжал уходить из дома по вечерам. Наконец, сыграли свадьбу. Невеста мне показалась неказистенькой рядом с Петром, который, как и старшие братья, был мужественно красив. Чтобы не сказать больше, она была попросту дурнушкой. Портили ее прыщи на лице, которые по утрам в воскресенье ей выдавливал Петр. К завтраку она выходила вся в красных пятнах. Мужа она называла «Петька», но звучало в ее устах это имя как-то особенно, по-деревенски, что ли? «Петькя-я!».

– Не знаю, что Петр нашел в ней хорошего, – недоумевала Галина Петровна, – ни кожи, ни рожи…

– Полюбится сатана, лучше ясного сокола, – тоже пословицей отвечала мать.

Ей, как и Галине, не нравилась невестка. Но видно было в ней что-то, что полюбилось Петру. Во всяком случае, когда они сильно поссорились между собою, и Лиза ушла жить к матери, Петр, недели две промаявшись один, тоже ушел туда. Это было большим ударом для Пелагеи Николаевны: еще никогда не бывало такого, чтобы невестка уводила сына из дому без ее на то согласия.

– Стал быть жена ему дороже матери! Ну и что ж, пусть только появится, на порог не пушу!

Но сын с виноватым видом явился, и не один, а с Лизой. И мать пустила, только в первые дни демонстративно молчала, со злостью швыряя у печи ухватами и кочергой. И когда Лиза робко пыталась помочь ей, поставить хотя бы самовар, отстраняла:

– Сама поставлю. Ты больно много углей в самоваре жжешь…

Лиза, поникнув плечами, уходила к себе. А Петр однажды набрался духу и сказал матери:

– Мать, ты что-то больно строга к Лизе. Она ведь ничего девчонка. На заводе ударницей. Зарабатывает больше меня. Так что ты это зря, мать…

Пелагея Николаевна в ответ молча поджимала губы.

«Известно дело, – думала она про себя, – ночная кукушка завсегда дневную перекукует». А Лиза неожиданно похорошела, пополнела чуть и уродовавшие ее пятна с лица сошли. Глаза у нее оказались славными: серые с поволокой. И как это раньше не замечалось этого? Оказалось, что Лиза беременна. Но тут поднялась на дыбы Галина Петровна: