И скольким из тех, в списке упомянутых, удалось уцелеть.

– Так что да, я приговорил человека, считай, единолично, поскольку те двое других просто поставили подпись. Пытались, правда, отговаривать.

– Почему? Они не знали?

Сложный вопрос.

– Знали. Они обязаны были прочесть дело. Но… тоже считали, что вина не так и велика, что спас он многих, а это смягчающее обстоятельство.

– А ты?

И вновь этот взгляд, от которого невозможно укрыться. И кажется, Святослав понимает, как чувствуют себя люди, когда он на них смотрит.

– Он убил двадцать девять детей. О каких смягчающих обстоятельствах может идти речь?

Только все равно тошно.

И дива молчит.

Смотрит и молчит. Думает? О чем? О том, насколько он, Святослав, замарался? Да по самую макушку. И на войне, и после. И кажется, ведьма не поможет. Ведьмы на многое способны, но с собственной совестью придется договариваться самому.

– Идем, – сказала Астра. – Уже поздно.

Эвелина вертела кольцо на пальце.

Есть не хотелось. А из окна сквозило. Из этого треклятого окна постоянно сквозило, с самого начала. Она помнила, как закладывала его ватой, а бабушка перед новым годом посыпала вату осколками елочных игрушек, для блеска. А Эвелина загадывала желание.

И когда куранты били, тоже.

И желания-то были разными… сбывались ли? Странно, что она не помнит.

Она закуталась в старую шубу, с головой, вдохнула едва ощутимый аромат духов. Бабушкины любимые… и во флаконе почти не осталось. И бабушке Матвей понравился бы. Она бы сказала, что он надежный.

Заботливый.

И… кольцо сидело плотно, но не сдавливало палец.

А если… если она согласилась зря? И вовсе не потому, что в любой момент его с должности снять могут, это не страшно, даже если сошлют куда, тоже не страшно. Страшно, что она, Эвелина, влюбится.

Не в него.

В кого-нибудь другого, кто просто возьмет и появится случайно в ее жизни. И, влюбившись, потеряет разум. Как бабушка, как мать… проклятье.

Она закрыла глаза.

Имеет ли она право…

– Эвелинка! – в дверь грохнули, и тонкая филенка от удара задрожала. – Открывай, паскудина! Я знаю, что ты дома.

Страха Эвелина не ощутила.

А вот из теплого мехового кокона вылезать совершенно не хотелось. Только ведь не уйдет. Пьяный он или притворяющийся пьяным, но роль свою отец до конца доиграет.

– Открывай!

Рев его прокатился по квартире. А ведь время давно за полночь. И дети спят. И вообще как он в квартиру попал.

– Ты чего орешь? – спросила она, дверь открыв. Шубу скидывать не стала, закуталась в нее поплотнее, вяло подумав, что, коль папаша решит бить, то в мехах всяко мягче.

– А… д-доченька… – он стоял, вцепившись в косяк, покачиваясь, только вот взгляд был совершенно трезвый.

– Эвелина? – из соседней комнаты выглянула Калерия. – Помощь нужна?

– Иди ты… – ответил папочка весьма нецензурно.

– Пока нет, но… возможно понадобится.

Эвелина посторонилась и тихо сказала:

– Прекращай этот цирк. Смотреть тошно.

– Отчего же?

– Переигрываешь.

В комнате отец огляделся. Осклабился.

– Так и знал, что старая карга многое прикопала… ишь ты, – он ткнул пальцем в зеркало. – Старое?

– Чего тебе надо?

– Подумала?

– Да.

– И что решила?

– Что я тебя знать не знаю и знать не хочу.

– Смелая, да? – он прищурился, оглядев Эвелину тем неприятным сальным взглядом, который заставил покрепче вцепиться в шубу. – Забыла, кто в доме хозяин?

– Хозяин? Скорее паразит, – Эвелина облизала сухие губы.

Она не будет бояться.

Не будет.

Отец засмеялся.

– Вот как заговорила, да? Это все старуха виновата. Внушила тебе ненависть к родному отцу… ай, как нехорошо… а я ведь и обидеться могу. Что тогда?

– На обиженных воду возят, – пришла в голову присказка Парфеновны. – Доносить я не стану. И ему сказала.

– Сказала? Вот и умничка… и правильно…

Он шагнул к Эвелине.

– Доверять больше будет… а чем больше тебе доверяют…

– Руки, – она отступила, хотя отступать в этой комнатке было некуда. Мелькнула мысль, что стоит позвать на помощь, но Эвелина ее отвергла. Во-первых, должность свою папочка сохранил, да и всегда-то он отличался немалою злопамятностью, и как знать, чем помощь эта потом обернется. Во-вторых… она должна справиться сама.

С ним.

– Тю, какие мы гордые… как на сцене задницей крутить, так можно, а папочку обнять… ничего, скоро все изменится, – он и вправду руки убрал, правда, лишь затем, чтобы сунуть их в карман. – Видишь штучку?

Серый кривоватый камень с дыркой, такой, на который и глядеть-то неприятно.

– От твоего деда достался… хороший был мужик. Толковый… а знаешь, в чем фокус?

Камень одновременно вызывал отвращение и манил.

Его хотелось выбросить.

И взять в руки.

Прижать к груди, ощутить неровность. Или гладкость?

– Стоит мне подуть, – отец поднес его к губам. – И ты, моя дорогая, сделаешь все, о чем я попрошу…

– Так, значит, в этом причина? – тихо спросила Эвелина, глядя на то, что уничтожило семью.

Вот эта малость?

Серая уродливая вещица, сделанная… кем и когда? И сколько их еще есть? И есть ли?

– А то… дед твой сумел распорядиться своею удачей, и меня выбрал… знал, что для таких тварей, как вы, крепкая рука нужна. Ничего, девонька, увидишь, тебе еще понравится…

Он набрал воздуха в легкие и дунул.

Звук вышел тонким, звенящим. Он ударил по ушам, оглушая, дезориентируя. И Эвелина сделала единственное, что могла: закричала. И крик ее наполнил комнату, переполнил ее.

Зазвенело стекло.

И рассыпался прозрачными льдинками высокий стакан. А следом обвалились витрины. И трещина разломала пополам старинное зеркало.

– Прекрати!

Эвелина прочитала это по губам человека, который сложился пополам, зажимая уши ладонями. Из-под ладоней ползли черные нити крови. И из носа. Из глаз. И надо было замолчать, но она не могла. Как не могла отвести взгляда от серого камня, что валялся под столом.