Прорыв Нуреева на западную сцену невольно ударил и по Эрику Брюну, в которого Рудольф был влюблен. В 1961 году балетоманы расценивали тридцатитрехлетнего Брюна как одного из самых интересных танцовщиков середины века. В Соединенных Штатах Брюн прославился благодаря незабываемой партии в «Жизели». Он был настоящим принцем классического балета, архетипом идеального танцовщика. В мае 1961 года, за месяц до вторжения Нуреева на западную сцену, американская «Тайм» посвятила ему большую хвалебную статью.

Эрик Брюн с болезненной скромностью признавал свой собственный талант: «В пятнадцать лет меня называли необыкновенным. В девятнадцать я доказал, что такой я и есть. Однако я всегда избегал ответственности. Мне было страшно: вдруг я не сумею выполнить того, чего от меня ждут? До Руди у меня не было конкурентов, а с его появлением я почувствовал, как он меня настигает. Несмотря на приписываемое мне звание „величайшего западного танцовщика“, у меня было ощущение, что я достиг точки невозврата»{158}. Рудольф был для него и стимулом и одновременно могильщиком.

Нуреев, влюбленный в Брюна‑танцовщика, может быть, даже больше, чем в Брюна‑мужчину, привязался к нему как к человеку. Брюн был его божеством еще с ленинградских времен, и он решил, что датчанин будет его учителем. «Когда впервые встречаешь того, кем восхищаешься, страшно разочароваться, — говорил он американской балерине Линде Мэйбэрдак. — Иногда твой идол не отвечает твоим ожиданиям. Но с Эриком получилось так, что две души и два сердца признали друг друга сразу»{159}.

После встречи в сентябре 1961 года эти двое больше не расставались. В Копенгагене Рудольф жил у Брюна. По утрам они давали друг другу уроки. Работали молчаливо и с большой любознательностью, открывая, что в танце говорят на одном языке, но с разными акцентами. Несходство стиля подчеркивалось тем, что танцовщики, по сути, были антиподами друг друга: один благородный, таинственный, поглощенный своим совершенством; другой — экспансивный, предельно искренний на сцене. Один боялся позволить себе лишнего, другой смело экспериментировал. Один — Аполлон, другой — Дионис. К тому же они любовники. Может быть, поэтому гордец Нуреев говорил, что Брюн — единственный, кто может его чему‑то научить? Он хочет всего от своего духовного отца, наставника и любовника. Всего, и даже слишком многого.

Брюн очень скоро понял, что Нуреев теперь его главный соперник. Это стало очевидным в феврале 1962 года, когда обоих приняли в качестве «приглашенных артистов» в Королевский балет. Такого еще не было, чтобы знаменитый лондонский балет приглашал иностранных танцовщиков на длительный срок{160}. «Битник и принц взяли Лондон приступом», — написала «Интернешнл Геральд Трибюн», спешно направившая одного из своих критиков разобраться в ситуации поточнее. Нуреев и Брюн поселились вместе в квартире, которую снял датчанин. Они оба были заняты поочередно в одних и тех же спектаклях: «Жизель», «Лебединое озеро», «Спящая красавица», «Сильфида», «Дон Кихот»… Соревнование между двумя любовниками началось.

Нуреев присутствовал на каждой репетиции Эрика Брюна и его партнерши Сони Аровой. Он позволяет себе делать замечания, что‑то советует, и это так действует на Брюна, что датчанин однажды доверительно сказал своей партнерше: «Я чувствую, что больше неспособен быть классическим танцовщиком». Нуреев же не видел ничего плохого в сравнении их танцевальных концепций. Но король‑лев (Брюн) все более ощущал, как молодой тигр (Нуреев) нападает на него. Получилось так, что новый любимчик балета отправил в нокаут артиста, которого сам же и боготворил.

Ситуацию усугубляли средства массовой информации. Нуреев молод, горяч и умопомрачительно красив. Он только что совершил побег из Совдепии и теперь танцует с Марго Фонтейн, королевой английского балета. Нуреев был во всех газетах и во всех телепередачах, тогда как о Брюне упоминалось лишь в кратких заметках на страницах, посвященных культуре. Волей‑неволей критики сравнивали их. «Они смотрели на нас, как коршуны на добычу. Казалось, они заключали пари, кто из нас двоих выживет»{161}, — с горечью констатировал Брюн.

Приговор не заставил себя ждать: в апреле 1962 года Королевский балет выбрал «битника», отказав Эрику Брюну в статусе «приглашенного артиста», потому что места для двух иностранцев не нашлось. Брюн был морально уничтожен и считал, что его карьера закончена. Балетоманы ценили его, но широкая публика выбрала Нуреева, а вместе с публикой за Нуреева проголосовал и Королевский балет.

Покинув Лондон, Брюн уехал в Нью‑Йорк к Баланчину, где продержался только один сезон, так как не сошелся характером с хозяином. Страдая болями в животе, Эрик обвинял в этом Баланчина и, разумеется, Нуреева. Однажды в ярости — между двумя стаканами алкоголя, к которому он пристрастился, — Брюн закричал на Рудольфа: «Ты пришел, так или иначе, чтобы меня убить!»{162}

Растущая популярность Нуреева вызывала непомерную зависть датчанина, к тому же он катастрофически быстро терял поклонников. Карла Фраччи, молодая итальянская балерина, партнерша обоих танцовщиков, однажды сказала: «Нуреев — это Каллас, поющая Беллини. Брюн — это Шварцкопф[17], поющая Моцарта»{163}. Как известно, Каллас — это судьба, а Шварцкопф — карьера.

Совместное существование становилось удушающим. Брюн испытывал стресс, когда знал, что Нуреев в зале. При виде его он мог получить травму или у него вдруг начинались такие боли в животе, что Нуреев, который знал все его роли наизусть, много раз подменял его на сцене. Получив в 1964 году травму в «Сильфиде», Брюн (а он только что появился в этом спектакле перед канадцами) вынужден был через три дня уступить свое место Нурееву, который был очень доволен этим. Однако на следующий день, зарядившись энергией успеха своего молодого соперника, Эрик снова вышел на сцену и станцевал так, как не танцевал никогда. На поклонах занавес поднимали 25 раз. Это была положительная сторона их соперничества.

Когда примерно в то же время Парижская опера пригласила Брюна танцевать «Жизель» с Иветт Шовире, пресса представила его как «учителя Нуреева». Это страшно обидело его. «Зачем же учителю танцевать, Жизель“?» — жаловался он{164}. Точно так же он переживал, когда после спектакля они с Рудольфом пошли ужинать к «Максиму»: «Конечно, в туже минуту, как мы вошли, все узнали его, и никто не имел понятия, кто я такой»{165}.

В 1971 году Эрик Брюн резко распрощался с классическим балетом. Ему было сорок три года, он еще мог танцевать главные роли репертуара. Но тень вездесущего Нуреева оказала немалое влияние на его решение{166}.