Ныне ты по царской милости разбогател,

Потому нами, убогими, и возгордел.

Но может Бог, дав, и отнять,

А не творящему добра - добра не видать!

Хотел было с тобою знаться,

Но нельзя убогому с богатым соединяться,

Тем более недостойно с ним дружбы держать:

Каждому нужно свой круг знать

И выше себя (друзей) не искать…

Невозможно агнцу с волком жить

И убогому с богачом дружбу водить,

Еще хуже - смиренному с гордыми и величавыми,

И нравами, и обычаями лукавыми.

„Гордые и величавые", по мнению Антония, еще хуже простых корыстолюбцев и грабителей от власти, ибо они принципиально отвергают совесть и мораль. Они - настоящий бич русского общества, и Антоний не случайно говорит Косому:

Вспомни прежних гордых и злых царей,

Этих лютых и неистовых зверей,

Как они за злую гордость зло пропали

И в Адскую пасть душами своими впали!

Взывать к совести новоявленных „гордых и величавых" бесполезно, только угрозы и прямые обвинения доступны их уму. Смотри, угрожает Антоний:

Как бы ты не пришел в прежнее состояние

И не стал для всех людей в посмеяние.

И это письмо писано к тебе досадительно,

Однако будет тебе и вразумительно,

Потому что такому заблуждению возбраняет

И твое безумие обличает.

Хоть и много ты знаешь Божественного писания,

Но не способен стоять против бесовского запинания.

Стихотворец знает, что все его слова бесполезны: „гордых и величавых" невозможно исправить, их уши закрыты для правды:

Больше я не буду к тебе писать,

Заткнутым ушам меня не услыхать,

Также гордым и величавым,

Такие не внимают словам здравым,

На свою гордость и упрямство уповают

И добро как зло принимают…

Этому писанию здесь конец,

А творящему зло не будет от Бога венец!

Мы видим, что все „богословие" Антония Подольского в этих стихах сводится к признанию существования некоего высшего гаранта простых моральных принципов. Как и в других своих произведениях, литератор идет скорее от народных взглядов на правду и справедливость, чем от христианской философской традиции. Народные поверья он отстаивает и в церковном споре, разгоревшемся накануне возвращения в Москву из польского плена Филарета Никитича. Здесь, как и в проповедях на площади, и в стихотворных посланиях, в делах и судьбе Антония отражаются драматические, а порой трагические черты послесмутного времени.

Я уже упоминал о жестоком осуждении церковным собором группы ученых монахов и священнослужителей, под руководством Дионисия Зобниновского сверявших между собой греческие и русские списки По-требника, чтобы исправить накопившиеся за века ошибки. Архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий, славный руководитель обороны этой обители от интервентов и один из вдохновителей всенародного ополчения в Смуту, при всей видимой кротости характера занялся делом, которое другие считали своим. Ожесточенные нравы привели к столкновению с трагическим исходом.

Уставщик Троице-Сергиева монастыря Феофан, украшенный „сединами добрыми старец", более полустолетия проживший в монастыре и более сорока лет ведавший в нем уставом богослужения, возмутился и воспротивился указаниям, которые начал давать Дионисий. Еще более оскорбился выдающийся мастер церковного пения и чтения, троицкий головщик (руководитель хора) Логин Корова, когда Дионисий позволил себе поучать его в музыкальной области. Остроумный, не лазающий за словом в карман музыкант не без яда отвечал:

Погибли места святые от вас, дураков,

Везде вас теперь много, неученых сельских попов,

Людей учите, а сами не знаете, чему учите!

Когда же Дионисий стал распоряжаться на клиросе (где стоял церковный хор), Логин выразился еще резче:

Не ваше дело петь или читать -

Знал бы ты одно, архимандрит, с мотовилом своим на клиросе как болван онемев стоять! [21]

Начало исправления Дионисием с товарищами По-требника Логин воспринял как прямое покушение на свое дело - ведь в Смуту, при Шуйском, именно он готовил к печати церковные уставы. Среди книжников начались споры, сопровождавшиеся взаимными оскорблениями. О том, насколько запальчиво вели себя противники, свидетельствует, например, высказывание Логина, в ярости назвавшего „хитрость грамматическую и философство книжное" еретичеством.

Так считали, конечно, не все противники Дионисия и его товарищей, но тон, взятый Логином, был близок сердцам многих представителей высшего духовенства и незамедлительно нашел отклик. Вскоре обнаружился и повод, чтобы „обличить" Дионисия, который внес изменение в молитву на водоосвящение. Из фразы „Прииди, Господи, и освяти воду сию Духом твоим и огнем" справщики вычеркнули окончание:,,и огнем". Дионисий с товарищами (по-видимому, справедливо) сочли, что это добавление ошибочно, привнесено писцами. Но многие, пользовавшиеся Потребником с добавленными словами, искренне считали, что Святой Дух - это огонь. Таково было народное поверье, особенно близкое сердцу ремесленников, имевших дело с огнем. Так верил и Антоний Подольский.

Литератор не устоял перед искушением обличить „ересь" Дионисия и его товарищей. Антоний написал обширный богословский трактат „О огне просветительном" (известный в изложении Ивана Наседки)22. Вооруженные этим обоснованием своей позиции, противники Дионисия воспрянули духом. Уставщик Феофан, гимнограф Логин и троицкий ризничий дьякон Маркелл донесли церковным властям, что в Троице-Сергиеве монастыре свила гнездо ересь: сам архимандрит с Арсением Глухим и другими монахами „Духа Святого не исповедуют, яко огонь есть" и вообще хотят вывести огонь из мира! Машина церковного суда закрутилась…

В Москве, где ждали возвращения из плена царского отца, чтобы „избрать" его на патриарший престол, во главе церковной иерархии стоял крутицкий митрополит Иона. По его повелению объявленные еретиками люди были схвачены и доставлены в столицу. В течение четырех дней Дионисия с товарищами „с бесчестьем и позором" приводили из места заключения на патриарший двор, по дороге издеваясь над ними и избивая их. Затем „расследование" было перенесено в Вознесенский монастырь, в келью царской матери Марфы Ивановны, некогда насильно постриженной в монахини.

Никто не задавался вопросом, какое отношение пожилая монахиня имеет к вопросам богословия, - она представляла собой власть, и этим все было сказано. В судилище над Дионисием с товарищами особенно ярко проявилось единодушие духовной и светской власти в деле преследования инакомыслящих: они шли рука об руку по беззаконному пути тирании. При этом ученые люди, представляя свои споры на суд невежд, способствовали взаимоистреблению. На этот опасный путь ступил и Антоний Подольский, трактат которого использовался невежественными и жестокими судьями как жупел. В горячке спора с Дионисием Антоний явно не вспоминал часто повторявшиеся Хворостини-ным слова, что „лучше биту быть, а не бить".

Напротив, проповеди Антония Подольского собирали толпы народа, особенно ремесленников. Они поджидали провода арестованных, чтобы осыпать закованных в кандалы людей плевками и грязью, избивали