В горле застрял ком, я была готова разрыдаться.

– Как ты можешь быть таким жестоким?

– Я – жестоким? – Он рассмеялся, как-то дико, необузданно. – О, Лизель. Это ты жестокая. Это ты лжешь. А не я.

Я смахнула с глаз слезы.

– В чем моя жестокость, Зефферль?

В его ледяных голубых глазах вспыхнуло презрение, даже злоба. Я растерялась. Стоявший передо мной юноша больше не был ребенком, которого я знала. С тех пор как мы воссоединились, я заметила, как сильно вырос мой брат. Он стал тощим, долговязым и высоким, и последние остатки детской припухлости ушли с его лица, обнажив острые скулы и еще более острый подбородок. Но время изменило его не только внешне: именно внутренние, невидимые глазу изменения превратили его для меня в незнакомца. Я подумала, как бы выглядел сейчас мой настоящий брат – тот, которого украли подменыши, но немедленно прогнала предательскую мысль, злясь на себя за то, что вообще осмелилась об этом подумать.

– Хочешь свести счеты прямо здесь? – тихим голосом произнес Йозеф. Это была беспокойная тишина, затишье перед зимней бурей. – Можем сделать это сейчас. Прямо в это мгновение. Чтобы нас слышали и Франсуа, и наша сестра.

Я взглянула на кровать рядом со столом и на спящего на ней юношу. Глаза Франсуа были закрыты, но каждый изгиб его тела свидетельствовал об ожидании. Он слушал. Дверь в комнату, где я спала вместе с Кете, была слегка приоткрыта, и я уловила отражение в ее синих, как лето, глазах, прежде чем они сомкнулись и потемнели. Я отвела взгляд.

– Так я и думал. – Лицо Йозефа было жестким.

– Хорошо, – сказала я. – Тогда ложись спать. Увидимся утром. – Я отодвинула шитье в сторону и собралась задуть свечу, как вдруг почувствовала, что брат схватил меня за запястье.

– Лизель. – Его голос сорвался, перепрыгнув несколько октав, чего я не слышала уже несколько недель, и прозвучал неожиданно юным и ранимым. – Я… я…

Я затаила дыхание. Это было хрупкое, как паутинка, перемирие, нить согласия, и я затаила дыхание, чтобы ее не оборвать.

Мгновения проносились, и под нами – и между – росла пропасть.

– Желаю тебе доброй ночи, – наконец произнес брат.

Я закрыла глаза.

– Доброй ночи, Йозеф.

Он задул свечу. Спотыкаясь в темноте, я побрела в свою постель.

Затем из мрака донесся голос, такой мягкий, какого я и представить себе не могла:

– Сладких снов, Лизель.

Снов той ночью я не видела.

На следующее утро я встала поздно. Кете уже ушла, и наряды, которые я доделала, исчезли вместе с ней. Мальчишек тоже не было, но Франсуа оставил мне записку, в которой сообщал, что он и Йозеф ушли с моей сестрой исполнять поручения и готовиться к Карнавалу. Черно-белый бал Прохазки должен был состояться через две недели, и нельзя было терять ни минуты.

Уже долгое время я не имела никакого личного пространства. Странно было ощущать свое одиночество, как будто я надела старое платье, которое не носила целый год. Непривычно, неудобно, неловко – оно сидело на моих плечах, словно я забыла, как его носить. Во время жизни в гостинице мгновения, проведенные в одиночестве, были очень редки и, следовательно, драгоценны. Я старалась не проводить эти минуты и секунды без пользы и посвящала все свободное время тому, чем так дорожила.

Музыке.

Стол в передней комнате был весь завален бумагами, затупившимися перьями и пролитыми чернилами. Я поняла, что сестра все утро рисовала наши костюмы для черно-белого бала. Наполовину завершенные наброски кружев, лент и силуэты, нацарапанные на любом клочке пустого пространства – на меню, на страницах, вырванных из нашей бухгалтерской книги, на обратной стороне забытых композиций. От страницы к странице можно было проследить за развитием мыслей Кете, по мере того как ее видение становилось более острым и четким. Эти бесконечные попытки довести свою задумку до совершенства были мне одновременно и знакомы, и чужды. Я понимала процесс творения и вдохновения. Я знала, что такое гений.

Или обладала им.

Одним из первых предметов, которым мы обзавелись, обосновавшись в наших апартаментах, был клавир. Мы с Франсуа целыми днями рыскали по магазинам, продававшим самые разные клавишные инструменты: клавесины, вёрджинелы[23] и даже более современные фортепьяно, разновидностей которого в городе было великое множество. Мы восхищались нюансами и тональностью этих инструментов, тем, что звуком можно было управлять самыми легкими прикосновениями. Я видела страсть и желание в глазах Франсуа, голод, когда он дотрагивался до клавиш, но, к сожалению, в наших апартаментах для фортепиано не было места.

В конце концов мы остановились на клавикордах, которые были достаточно маленькими, чтобы поместиться в наш тесный дом, и достаточно тихими, чтобы не досаждать соседям. Это был инструмент не для выступлений, а для сочинения музыки, то есть он подходил скорее мне, нежели Франсуа, который был гораздо лучшим музыкантом-исполнителем.

Со дня покупки к нему не прикоснулись ни разу.

«Я вижу, ты играл».

«А ты не сочиняла, как я вижу».

Я пробежалась по клавишам. На инструменте успел осесть тонкий слой пыли, и кончики пальцев оставляли следы. Я ждала, что меня посетит подходящее настроение или вдохновение, что охватит желание играть, но ничего этого не произошло. Одиночество вокруг и тишина внутри. С тех пор, как мы приехали в город, мне ни разу ничего не снилось. Голос внутри меня – мой голос – исчез. Ни идей, ни страсти, ни творческого рвения. Мои ночи стали спокойными. Пустыми. Тусклыми, как и мои дни.

Я думала, что, оставив дом, – оставив его, – я избавлюсь от своей неспособности писать музыку.

А что, если ты бежишь не в Вену, а прочь от королевства, от которого давно хотела освободиться?

Отсутствию сочинительства и творчества в моей жизни очень легко было найти оправдания. Здесь, в Вене, можно было спрятаться от своих внутренних проблем за повседневной суетой и суматохой городской жизни. Вспышки мании или меланхолии можно было объяснить обычными, повседневными неприятностями: ценами на хлеб, брызгами опустошаемого ночного горшка, радостью, печалью, гневом и изумлением совершенно незнакомых людей, расчетливым безразличием случайных знакомых. Я уже пресытилась картинами, звуками и всеми, кто встречался нам на улицах: это были музыканты, художники, аристократы, попрошайки, сапожники, портные, бакалейщики, торговцы, домовладельцы – люди всех форм, вероисповеданий и цвета кожи.

Но я еще никогда не чувствовала себя более одинокой, чем в городе, в котором проживали тысячи людей.