Неустойчивыми и хрупкими стали не только мои отношения с Йозефом. Кете была то нежна со мной, то дулась, потому что находиться рядом со мной было сущим адом. Я оставляла после себя сожаления и упреки, мое настроение было переменчивым, как ртуть. То энергичная и обходительная, то угрюмая и ворчливая – я умудрилась поколебать даже безграничное терпение Франсуа. Я знала, что бываю невыносимой, однако раздражительность стала силой, находившейся и за пределами меня, и рядом со мной. Мое нытье выматывало даже меня саму. Меня бросало то в отчаяние, то в гнев, и я злилась на себя за то, что не могу быть счастливой. Я имела все, что желала. Я была здесь. В Вене. В самом начале своей карьеры.

Но она не развивалась.

Если я не уделяла должного количества времени работе над сонатой Брачной ночи с тех пор, как ушла из Подземного мира, то только потому, что не хотела столкнуться с чудовищами в своей голове. Почувствовать призрачное прикосновение к моим волосам, моей щеке, губам. Ощутить на коже дыхание. Услышать бормотание, свое имя, произнесенное шепотом сквозь вуаль. Отголоски памяти пугали меня, потому что я не знала, что они означают. Разрушение барьеров, но между чем? Завесы между мирами? Или между моим здравым смыслом и помешательством?

Поэтому я воздерживалась. Удерживалась.

Я стала лучше понимать, почему папе всегда требовалось выпить еще один бокал, всегда еще один бокал. Соблазн вскрыть эти раны, призвать к себе чувства и ощущения, отдаться присутствию Короля гоблинов – будь то реальному или воображаемому, – работая над сонатой Брачной ночи, был почти непреодолим.

Я была невыносимо, невыносимо хороша.

Но мне было невыносимо, невыносимо одиноко.

Было просто – слишком просто – вообразить Короля гоблинов в качестве моего спасителя от тоски. Клавиши клавикордов манили, как опиум наркомана. Только еще один фрагмент. Еще один. Только для того, чтобы заглушить боль.

Я села и заиграла.

Клавикорды звучали мягко и приглушенно, поскольку механизм не был предназначен для того, чтобы дарить звук. Разогреваясь, я пробежалась по гаммам, после чего выполнила несколько упражнений на гибкость. Пальцы не гнулись, разум был утомлен. Я играла механически, и моя музыка была такой же вялой и бездушной, какой была и я сама в тот момент.

«Практика – путь к совершенству», – донесся до меня из прошлого голос папы. То была дисциплина, к которой он пытался силой приучить моего брата, но которую сам никогда не соблюдал. Чувство переменчиво, а навык – нет.

Но чем была музыка без эмоций? Без чувства, без убеждения? Ноты складывались в шум, просто звуки, выставленные в приятном порядке. Я слышала, как поднималась и падала высота, как сменяли друг друга интервалы звука и тишины, но чего я не слышала – не могла слышать, – так это музыки. Я не знала, куда идти. Я не знала, что писать дальше.

Я испытывала страх перед своим хрупким рассудком, поэтому и не могла сочинять, но, возможно, я все делала неправильно. Возможно, я боялась, что мне больше нечего сказать. Что мое вдохновение и муза погребены в Подземном мире, ибо чем являлось мое искусство без Эрлькёнига? Часы, которые мы провели вместе, работая над сонатой Брачной ночи, были самыми яркими и плодотворными в моей жизни. Что, если я смогла стать тем музыкантом, которым была, благодаря ему?

Подземный мир, Роща гоблинов и Король гоблинов остались позади. Я была Элизабет, цельной и настоящей, хотя и одинокой.

Это меня мало утешало.

– Будь, ты, со мной, – пролепетала я. Боль отдалась эхом в пустых закоулках моего сердца, не вернув мне ничего, кроме глухого одиночества. Как бы я ни была связана с музыкой, с волшебством, с чем угодно, таинственная сила, побуждавшая меня творить, покинула меня.

– Будь, ты, со мной, – повторила я. – Пожалуйста.

Что-то таилось во мне, погребенное в самой глубине, какое-то семя, желудь, но оно было скрыто, подавлено, придушено. Я была отрезана от солнца, суглинков, лесов и Рощи гоблинов, которые питали меня всю мою жизнь; я увядала и чахла в Вене, неспособная прижиться в чужой почве. Ладонь потянулась к тому месту на шее, где висело кольцо, и его отсутствие ранило меня так больно, будто у меня не хватало руки или ноги.

– Пожалуйста, – прохрипела я. – Пожалуйста.

Я могла стать выше этого. Я стану выше этого. Именно о такой жизни я и мечтала. Это была кульминация всех моих желаний, всех стремлений. Просто мне требовалось время. Я снова стану собой, цельной и настоящей. Стану.

Я стану.

Но сколько бы я ни играла, сколько бы ни звала, Король гоблинов так и не явился.

Я была одна.

Карнавальные празднества в Вене достигли своего апогея на неделе, предшествующей началу Великого поста. Дома мы отмечали Fasching[24] по старинке, когда актеры и горожане надевали чудовищные маски, прогоняя духов зимы. Здесь же каждый вечер давали бал или концерт или даже по нескольку кряду, и все кружилось и вертелось в бесчинствующем вихре разноцветных костюмов и криков Ahoi![25] и Schelle schelle![26], звучавших до поздней ночи. И вовсе не от духов зимы избавлялись горожане до следующего года; а от своих пороков, излишеств и расточительства, с которыми следовало распрощаться до начала Поста.

На Масленицу, в тот вечер, когда должен был состояться бал нашего благодетеля, Франсуа нанял карету, чтобы мы все вместе доехали до дома графа. Дом Прохазки был не городским Stadthaus[27] в прямом смысле слова, а поместьем в пригороде, где беспорядочные человеческие жилища сменила укрощенная и возделываемая природа. Нам бы не составило большого труда пройти милю-две до дома графа, но Франсуа сказал, что так не делается. Иногда жизнь в Вене казалась мне игрой, в которую меня неожиданно забросили и в которой все знали фигуры, движения и правила – все, кроме меня.

– Надеюсь, мы выглядим респектабельно, – сказала Кете, беспокойно сжимая носовой платок, когда мы проезжали мимо ухоженных лужаек и величественных домов.

В отличие от других вечеринок, устраиваемых по всей Вене, этот праздник графа Прохазки требовал, чтобы мы были одеты во все черно-белое. Странное ограничение, которое поначалу озадачило Кете, но быстро превратилось для нее в творческий вызов. Она одела Франсуа и Йозефа в похожие, но противоположные по цвету костюмы Дня и Ночи. Франсуа облачился в белое с золотой отделкой, а мой брат – в черное с серебряной. Лаконичные шерстяные плащи, жилеты из парчи с золотой и серебряной нитью и отлично скроенные бриджи дополнялись кожаными сапогами до колен, простыми, но запоминающимися. Их маски представляли собой обыкновенные шелковые домино: маска Йозефа была украшена звездами, а маска Франсуа – золотистыми солнечными лучами.