Мы обыскали развалины деревни, но ничего особо полезного не нашли. Крыс Кайли поймал курицу на обед. Старший лейтенант Кросс связался по рации с канонерками и дал им отбой. Девочка приподнималась на цыпочки. Она делала крошечные шажки в пыли перед своим домом, иногда медленно поворачивалась вокруг своей оси, иногда улыбалась сама себе.

— Почему она танцует? — снова спросил Эйзр.

Генри Доббинс сказал, мол, неважно почему, просто танцует. Позднее мы нашли в доме ее родных. Они были мертвы и сильно обожжены. Семья была небольшая: младенец, старуха и женщина, чей возраст мы не сумели определить. Пока мы их вытаскивали, девочка продолжала танцевать. Она прижала ладони к ушкам, что, вероятно, что-то значило, и некоторое время танцевала, двигаясь бочком, потом пятясь. Она изящно покачивала бедрами.

— Ну, а я не понимаю, — сказал Эйзр.

Дым от хижин пах соломой. Он клубами перекатывался по деревенской площади, редел, местами распадался на прозрачные завитки, как утренний туман. На деревенской площади лежали трупы свиней. Девочка поднималась на цыпочки, медленно поворачивалась вокруг своей оси, она танцевала в дыму. Лицо у нее было мечтательное, спокойное и сосредоточенное. Намного позже, когда мы уходили из деревушки, она все еще танцевала.

— Судя по всему, какой-то гребаный ритуал, — произнес Эйзр, но Генри Доббинс оглянулся и заявил, мол, нет, мол, девочка просто любит танцевать.

Тем вечером, после того как мы ушли прочь от дымящейся деревни, Эйзр на привале передразнивал танец девочки. Он совершал смешные прыжки и повороты. Он прижимал ладони к ушам и некоторое время танцевал бочком, потом пятясь, а затем похабно задвигал бедрами. Но Генри Доббинс, который для своей внушительной комплекции двигался изящно, подхватил Эйзра сзади, оторвал от земли, отнес к глубокому колодцу и спросил, хочет ли он, чтобы его туда бросили.

Эйзр сказал, дескать, нет.

— Ладно, — произнес Генри Доббинс, — тогда танцуй как следует.

Война окончилась, и заняться было особо нечем. Норман Боукер катил по шоссе, которое семимильной петлей огибало озеро, и, возвращаясь к исходной точке, шел на новый круг. Машину он вел медленно, наслаждаясь покоем и ощущением безопасности в большом отцовском «шеви» и время от времени поглядывая на озеро, чтобы посмотреть на лодки и бездельников, катающихся на водных лыжах. Было воскресенье, и было лето, и городок как будто ничуть не изменился. Озеро раскинулось округлое и плоское, а еще оно серебрилось под солнцем. Вдоль шоссе тянулись большие многоуровневые современные дома с просторными верандами и панорамными, или французскими, окнами, выходившими на воду. Со стороны озера, где участки были самые дорогие, дома стояли наиболее красивые, ухоженные и ярко покрашенные. На воду выдавались причалы с укрытыми брезентом лодками. У этих домов имелись аккуратные сады и иногда даже садовники, внутренние дворики с жаровнями для барбекю и грилями, а еще деревянные таблички, оповещавшие, кто тут живет. Слева от него, по другую сторону шоссе, дома тоже были красивые, хотя и не такие дорогие, и вообще поменьше, без причалов, моторок или садовников. Шоссе служило своего рода границей между состоятельными и почти состоятельными. Жить по озерной стороне было одной из немногих естественных привилегий в степном городке, дающей возможность наблюдать закат не над кукурузным полем, а над водной гладью.

Это было благодатное, внушительных размеров озеро. В старших классах он по вечерам колесил вокруг него то с Салли Креймер, размышляя, захочет ли она пойти с ним в Сансет-Парк, то с друзьями, болтая о важных делах, изводя себя такими вопросами, как, например, существует ли Бог, и теориями причинно-следственных связей. Но опять же, тогда не было войны. Всегда было озеро, первая и главная причина существования городка, места, где переселенцы могли разгрузить повозки. До пионеров были индейцы сиу, а до сиу — бескрайние прерии, а до прерий — только лед. Ложе озера прорыл выползший на юг отрог Висконсинского ледника. Не питаемое ни речушками, ни ручьями, озеро частенько становилось застойным и зеленым от цветущих водорослей, и пополняли его лишь капризные и непостоянные дожди прерий. И все же это был единственный значительный водоем на сорок миль окрест, предмет гордости, на который приятно смотреть летним днем. Сегодня вечером озеро расцветится фейерверками.

Сейчас, под конец дня, оно лежало гладкое и спокойное — семимильная окружность, которую можно одолеть на малой скорости за двадцать пять минут. Для купанья оно не слишком подходило. В старших классах он подхватил ушную инфекцию, из-за которой с тех пор старался держаться подальше от воды. И озеро забрало его друга Макса Арнольда, удержав его от войны. Это Макс любил порассуждать про существование Бога. «Нет, ничего такого я не говорю, — спорил он, перекрывая гул мотора, — я только хочу сказать, что как идея это возможно, даже необходимо, высшая причина во всей структуре причинно-следственных связей». Теперь он, вероятно, доподлинно знает. До войны мальчишки часто колесили вокруг озера, но ныне Макс стал воспоминанием, абстрактной идеей, а большинство остальных друзей Нормана Боукера жили в Де-Мойне или в Сиу-Сити, или учились где-то в колледжах, или работали. Девчонки из старших классов в основном повыходили замуж. Салли Креймер, чью фотографию он когда-то носил в бумажнике, была как раз из замужних. Теперь ее звали Салли Густафсон, и жила она в симпатичном голубом доме на менее дорогой стороне приозерного шоссе. В свой третий день по возвращении домой он видел, как она стрижет газон, — все еще хорошенькая в кружевной красной блузке и белых шортах. Он едва не съехал на обочину, просто чтобы поболтать, но передумал и с силой вдавил педаль газа. Она выглядела счастливой. У нее есть дом и новоиспеченный муж, и, в сущности, ему нечего ей сказать.

Городок почему-то казался бесконечно далеким. Салли замужем, Макс утонул, и его отец дома смотрит бейсбол по национальному телеканалу.

Норман Боукер пожал плечами.

— Нет проблем, — пробормотал он.

По часовой стрелке, словно по орбите, он погнал «шеви» на еще одну семимильную петлю вокруг озера.

Даже под вечер было жарко. Он включил кондиционер, потом радио и откинулся на спинку, давая омывать себя холодному воздуху и музыке. По обочине шоссе, гоня пинками перед собой камешки, двое мальчишек шагали куда-то с рюкзачками, игрушечными винтовками и фляжками. Проезжая, он посигналил, но ни один не поднял глаз. Он уже шесть раз мимо них проезжал — сорок две мили, почти три часа без остановки. В зеркало заднего вида он смотрел, как уменьшаются вдали детские фигурки. Они стали смутно буроватыми, как мокрый песок, а потом все-таки исчезли.

Он легонько нажал на педаль газа.

На озере заглохла одна из моторок. Мужик склонился над мотором с гаечным ключом, похоже, насупился. Позади заглохшей моторки покачивались другие лодки, и кто-то катался на лыжах, а дальше лежали гладкие июльские воды и бесконечный простор прерий. У белого причала чопорно плавали две уточки.

Шоссе заворачивало к западу, где солнце теперь стояло совсем низко. Он прикинул, что, наверное, уже часов пять, а может, даже двадцать минут шестого. Война научила его определять время без часов — даже ночью, выныривая из сна, он обычно угадывал с точностью до десяти минут. А ведь следовало бы, подумал он, остановиться у дома Салли и произвести на нее впечатление умением угадывать время. Они поговорили бы немного, обменялись бы новостями, а потом он сказал бы: «Ну, мне, пожалуй, пора ехать, уже пять тридцать четыре», а она посмотрела бы на наручные часики и воскликнула: «Ух ты! Как тебе это удается?», а он бы небрежно кивнул и заявил, мол, на войне много чему учишься. Он говорил бы светским тоном, небрежно. Он ничего не стал бы ей рассказывать. Он, возможно, спросил бы: «Как тебе замужняя жизнь?» и кивнул бы на любой ее ответ, и он ничего не сказал бы про то, что почти удостоился «Серебряной звезды», какую дают за мужество и отвагу, проявленные в бою.