– Свет зажечь?

Слова еле вырвались из пересохшего горла. Раздался тихий ответ:

– Пахнет приятно. Запах краски.

Он застонал и стремглав бросился к ней. Забыв об освещении, о съемке, обо всем. Страсть полностью поглотила его.

Рыча, он уложил ее на простыню. Губами хватая то ее рот, то нос, он одной рукой сжимал ее грудь, другой расстегивал пуговицы на рубашке. Последние нижние пуговицы рванул так, что они оторвались вместе с тканью.

Оставшись голым, он с силой раздвинул ей ноги и вошел в нее. Откуда-то доносилось дыхание запыхавшегося животного, смешанное с воплями, напоминающими стон, и в тот миг, когда он осознал, что все эти звуки вырываются у него самого, судорога прошла по всему телу. Никогда еще во время секса не случалось, чтобы он издавал какие-то звуки. Потому как думал, что стонут от наслаждения только женщины. Внутрь ее тела, ставшего влажным, внутрь ее тела, пугавшего мощными сокращениями, он, почти потеряв сознание, изверг из себя поток семени.

* * *

– Прости.

Он извинился, ощупывая ее лицо, скрытое темнотой. Вместо ответа она спросила:

– Можно зажечь свет?

Она была спокойна.

– Зачем?

– Хочу рассмотреть вас.

Поднявшись, она направилась к выключателю. Этот секс между ними, продлившийся не более пяти минут, ничем особо не отличался от обычного занятия любовью, и она совсем не выглядела уставшей.

Неожиданно комната наполнилась светом, и он двумя руками прикрыл глаза. Лишь спустя время, когда глаза привыкли к освещению, отнял руки. Увидел, что она стоит, прислонившись к стене. Разбросанные по всему телу цветы как и прежде сияли красотой.

Вдруг самосознание выдало ему оценку собственного тела, и он прижал ладонью свой выпирающий живот.

– Не закрывайте… Мне нравится. Такое впечатление, будто лепестки сморщились.

Она медленно подошла и склонилась над ним. Расставив пальцы, начала ласково поглаживать цветы на его груди, как недавно делала с Ч.

– Минутку.

Он поднялся, пошел в прихожую. И, как был голый, начал возиться с аппаратурой: установил низко штатив и закрепил камеру. Подняв матрас, передвинул его к лоджии, на пол постелил белое покрывало. Затем поставил прожектор в ногах, так же, как в мастерской М.

– Можешь лечь?

Она легла, и он, наметив место на простыне, где должны расположиться вместе два тела, отрегулировал направление камеры. Под слепящим глаза светом она вытянулась в струнку. Он осторожно лег на нее сверху. Как и во время съемки с Ч., накрывшим ее собой, их тела казались не то цветами, переплетенными между собой, не то единым организмом, в котором соединились цветы, животные и люди.

Каждая новая поза требовала регулировки положения камеры. Когда он поставил ее на четвереньки, в позу, отвергнутую Ч., камера сначала долго крупным планом фиксировала ее ягодицы. Он проник в нее сзади и, контролируя изображение, что выводилось на внешний монитор, занялся сексом.

Все шло идеально. Как по его эскизам. Над монгольским пятном красные цветы на его животе и груди то закрывались, то открывались, а его член, как огромный пестик, входил и выходил из ее тела. По его телу прошла дрожь. Это был самый ужасный и одновременно самый прекрасный образ полного слияния тел. Закрывая глаза, он видел, как липкий травяной сок окрашивает его лобок в ярко-зеленый цвет, увлажняет живот и разливается до самого паха.

Последней снималась поза наездницы: он лег на спину, она села на него. И опять сцена фиксировалась под таким ракурсом, чтобы в кадр попадало ее монгольское пятно.

«Навечно, все это навечно…» – когда под эти слова его тело содрогалось от невыносимого наслаждения, она вдруг заплакала. За полчаса не проронившая ни единого стона, лишь порой кусавшая свои губы, все время державшая глаза закрытыми, она только движениями обозначала свои горячие чувства. Надо было заканчивать. Он поднялся. Держа ее в объятиях, подошел к камере, вытянул руку, нащупал кнопку выключателя и нажал на нее.

Этот образ не предполагал ни кульминации, ни развязки, ни финала, а требовал бесконечного пребывания в состоянии единения. В полнейшей тишине, в наслаждении, вечно. Поэтому съемку следовало закончить именно на этом. Он дождался, когда плач утих, и снова уложил ее. В последнюю минуту секс заставил ее скрежетать зубами, а потом закричать грубо и пронзительно, выдохнуть из себя: «Хватит…» – и заплакать, роняя слезы.

И все вокруг погрузилось в тишину.

* * *

В темно-синем предрассветном сумраке он долго лизал то самое заветное место на ягодице.

– Хорошо бы перенести его на мой язык.

– Его?

– Твое монгольское пятно.

Она повернулась и посмотрела на него с некоторым удивлением.

– Как оно до сих пор сохранилось здесь, на этой попке?

– …Не знаю. Я думала, у всех такое есть. Но однажды пошла в сауну… И там увидела, что такое только у меня одной.

Он перенес руку с ее талии на пятно и погладил. «Хотел бы я разделить с ней этот знак, похожий на клеймо, – подумал он. – Как бы я хотел проглотить тебя, монгольское пятно, растворить в себе, чтобы ты текло во мне, в моей крови».

Тихо, едва слышно она проговорила:

– Может, мне больше не будет сниться этот сон?

– Сон? А, то лицо… Да, ты же говорила о лице.

Он ответил, чувствуя, как дремота постепенно наваливается на него.

– А что это за лицо? Чье оно?

– Всегда разное. Иногда хорошо знакомое, иногда чужое, которое я никогда раньше не видела. Бывает, все лицо в крови… Или похоже на лицо мертвеца, что сгнил и разложился.

Он поднял отяжелевшие веки и посмотрел ей в глаза. Они не казались уставшими и в проблесках зари светились беспокойством. Она продолжала:

– Я думала, мне это снится из-за мяса. Думала, если не есть мясо, то эти лица больше не будут появляться. Но все оказалось не так.

Мысль о том, что надо сосредоточиться на ее словах, вертелась в голове, но глаза, безразличные к его мыслям, потихоньку закрывались.

– Поэтому… теперь я знаю. Что это лицо того, кто находится во мне. Что это лицо, которое поднялось из моего нутра.

Ее слова без начала и конца звучали для него колыбельной песней, и он забылся, провалившись в сон, как после бесконечного ночного дежурства.

– Теперь я ничего не боюсь… Теперь я не буду ничего бояться.

* * *

Когда он проснулся, она еще спала.

Ярко светило солнце. Ее волосы спутались, как грива животного, смятая простыня обвилась вокруг бедер и ног. Комнату заполнял запах ее тела, напоминающий запах грудного младенца, и к нему примешивался другой – терпкий и кисловатый и в то же время сладковато-муторный.