Ёнхе младше на четыре года. То ли из-за достаточно большой разницы в возрасте, то ли по другой причине, но они росли без каких-либо трений и споров, что редко бывает между сестрами. С самого детства, когда они жили в родительском доме, по очереди получая пощечины от горячего на руку отца, Ёнхе была для нее существом, за которым все время следовало присматривать, и она несла за нее ответственность, окутав заботой сродни материнской любви. Младшая сестричка, бегавшая с почерневшими от грязи пятками, летом от жары терпевшая потницу, выступавшую красными прыщиками на переносице, эта девочка вдруг повзрослела, и однажды она с удивлением узнала, что та собралась замуж. Одно лишь тревожило душу: чем старше становилась сестра, тем больше замыкалась в себе, меньше говорила. Она и сама была сдержанной, однако в зависимости от ситуации умела быть яркой, приветливой и добродушной. У Ёнхе же сдержанность проявлялась сильнее, и с какого-то времени из-за этой черты характера с ней бывало тяжело. Порой настолько тяжело, что она казалась совсем чужой.

К примеру, в тот день, когда родился Чиу, младшая сестра пришла в больницу посмотреть на своего первого племянника, однако вместо поздравлений лишь тихонько проговорила:

– Впервые вижу такого маленького ребеночка… Неужели младенцы, что только родились, все такие? – Казалось, она спрашивает саму себя. – Ты сможешь одна продержать его на руках до самого городка Д., где живет мама? Машину, конечно, поведет брат… Если тебе кажется, что не сможешь, то я поеду вместе с тобой, хочешь?

Она с благодарностью приняла такое великодушное предложение, как вдруг заметила: в тихой улыбке, появившейся в эту минуту в уголках губ Ёнхе, проглядывается что-то незнакомое. Ей показалось, что нечто подобное обнаружила и Ёнхе в своих чувствах к ней. Глядя на лицо младшей сестры, на котором за внешним спокойствием проступало чуть ли не отчуждение, она не знала что сказать еще. В этом новом отношении к ней со стороны Ёнхе не было ничего похожего на мрачное поведение мужа, но чем-то они оба подавляли ее волю. Может быть, тем, что и он, и она разговаривали все реже?

Она входит в тоннель. В ненастную погоду там темнее, чем обычно. Складывает зонт. Под стук своих шагов, громко звучащих в закрытом пространстве, идет вперед. С середины стены, на которой, кажется, темнота собралась в виде капель, вверх летит большой пестрый мотылек. Она ненадолго останавливается и смотрит на трепетание его крыльев с узорчатым рисунком. Такой вид ей раньше не встречался. Мотылек замирает, найдя себе новое место на темном потолке, и остается без движения, словно осознает, что за ним наблюдают.

Ее муж с удовольствием снимал на видео разных насекомых, а также птиц, и вообще все, что имело крылья, начиная с самолета и заканчивая мухами и мотыльками. Ее, и без того далекую от искусства, приводили в замешательство сцены, на которых был запечатлен полет этих крылатых существ, казалось бы, не имеющих отношения к содержанию его работы.

Однажды она спросила его:

– А зачем вы вставили в фильм эти кадры?

Это случилось, когда после сцен разрушенния моста и громких рыданий людей на похоронной церемонии в конце фильма примерно на две секунды неожиданно возникла черная тень птицы, медленно летящей вверх в пустом пространстве. Он ответил:

– Не знаю. Просто так выходит. Вставлю такой полет, и на душе становится легче.

А затем наступило привычное молчание.

Видела ли она когда-нибудь истинную сущность мужа, погруженного в молчание, в которое, как ей казалось, проникнуть невозможно? «Может быть, он покажет эту сущность в своих работах?» Случалось, к ней приходили и такие мысли. Он создавал видеоарт, короткие фильмы – около двух минут и длинные – до часа, и выставлял их на суд зрителей. Откровенно говоря, до встречи с ним она жила, даже не подозревая, что существует такой вид искусства. Она очень старалась, но не могла понять заложенный в его произведения смысл.

В памяти встает тот день, почти вечер, когда они впервые увидели друг друга. Худой, как стебелек проса, с отросшей за несколько дней щетиной на лице, он вошел в ее магазинчик с тяжелой, даже на взгляд, сумкой для видеокамеры. Рассматривая лосьоны после бритья, оперся локтями о стеклянный стенд, и она заметила, что от усталости он с трудом держится на ногах. Ей показалось, что стенд может упасть вместе с ним. Она приветливо обратилась к нему с вопросом: «Вы обедали?» Для нее, почти не имевшей опыта в любовных делах, такая смелость была почти чудом. Он как будто немного удивился, но словно у него не осталось сил даже на то, чтобы выразить удивление, просто перевел утомленный взгляд на ее лицо. То, что она закрыла магазин, вышла и разделила с ним поздний обед – конечно, и блюда выбирала она, – все это случилось из-за того, что он показался ей совсем беззащитным, неухоженным, и это чувство заставило ее забыть обо всех барьерах, установленных между мужчиной и женщиной.

С того самого дня она хотела только одного – своими силами устроить ему такую жизнь, чтобы он мог отдыхать. Однако, несмотря на ее искреннюю заботу, стремление оградить его от всех проблем, он и после женитьбы по-прежнему выглядел уставшим. Всегда занятый работой, в редкие часы, когда находился дома, он казался постояльцем гостиницы, замкнутым и холодным. А когда что-то не получалось, его молчание растягивалось, как резина, и становилось тяжелым, как скала.

Не прошло много времени, как она поняла: возможно, человек, которому она горячо желала обеспечить отдых, не он, а она сама. Или, возможно, просто увидела – оглядываясь на себя, в восемнадцать лет девчонкой покинувшую родительский дом и без чьей-либо помощи устроившую себе жизнь в столице, – что его постоянная усталость отразилась на ней самой.

У нее не было твердой уверенности ни в своей любви к нему, ни в его – к ней. Он оказался совсем неприспособленным к обычной семейной жизни, поэтому время от времени она чувствовала, что он во всем полагается на нее. Будучи по натуре прямым настолько, что производил впечатление бесхитростного человека, он никогда, кто бы перед ним ни оказался, не мог льстить или что-либо преувеличивать. Но к ней всегда относился по-доброму, ни разу не сказал ничего плохого и порой смотрел на нее с большим уважением.

Еще до женитьбы он признался:

– Я недостоин тебя. Твоя доброта, твое спокойствие, самообладание, твое отношение к жизни, в котором нет ничего неестественного… Все это производит на меня такое сильное впечатление.

Эти слова хоть немного, но все-таки были искренними, поэтому прозвучали для нее правдиво, однако не означали ли они, что у него нет к ней никаких чувств, похожих на любовь?

Очевидно, по-настоящему он любил только снятые им образы или образы, которые собирался снять. После женитьбы, впервые сходив на показ его фильма, она была поражена увиденным, потому что не могла поверить, что этот мужчина, который выглядел таким неустойчивым, что, казалось, вот-вот упадет, исходил со своей камерой столько разных мест. Она с трудом представляла себе, как ему удавалось получить разрешение на съемку в таких местах, где требовались быстрая реакция, смелость, настойчивость и бесконечное терпение. Другими словами, ей не верилось, что в его чувствах может быть столько огня. Между его наполненными страстью произведениями и образом жизни, который напоминал существование рыбы, заточенной в аквариуме, проходила четкая грань, и она не понимала, как в нем одном уживаются два совершенно разных человека, и она не понимала, как в нем одном уживаются два совершенно разных человека.