Дети захохотали.

– Так что держитесь подальше от наркотиков, не то будете всю жизнь мучиться головными болями, да еще, чего доброго, станете преподавать в школе историю. Ладно, продолжим урок…

В тот же день я снова встретил Камиллу. В обеденный перерыв. В учительской. Она разговаривала с учителем немецкого – австрийцем Иоахимом, у которого при каждом вдохе посвистывало в носу. Заметив, что я пью чай в полном одиночестве, она прервала свою беседу с ним и подошла ко мне.

– Здравствуйте, Том.

– Привет, – ответил я коротким – короче некуда – словом, сопроводив его намеком на улыбку.

– С вами утром все было нормально? Вид у вас был какой-то… – Она замялась: – Напряженный.

– Просто голова разболелась. Бывает.

– У меня тоже.

Она прищурилась. Я испугался, что она пытается сообразить, откуда ей знакомо мое лицо, и поспешил сказать:

– Голова так и не прошла… Потому я и сижу тут один.

Слегка уязвленная и, пожалуй, сконфуженная, она понимающе кивнула:

– О, конечно. Надеюсь, вам полегчает. В аптечке есть ибупрофен.

Если бы ты узнала обо мне правду, твоей жизни грозила бы смертельная опасность.

– Спасибо, но не беспокойтесь. Скоро пройдет.

Я отвел глаза и стал ждать, чтобы она отошла. Она так и сделала. Я понял, что она рассердилась, и почувствовал себя виноватым. Хотя нет, не так. Это было другое чувство. То ли тоска по дому, то ли жажда чего-то – давненько я такого не испытывал. Камилла села в дальнем углу учительской – ни улыбки, ни взгляда в мою сторону; я отчетливо чувствовал: что-то закончилось, не успев начаться.

Поздно вечером мы с Авраамом возвращались из парка по Фэйрфилд-роуд. Обычно я этой дорогой не ходил. Избегал ее с тех пор, как вернулся в Лондон.

Именно здесь я впервые повстречался с Роуз. Сегодня появляться на Чэпел-стрит и Уэлл-стрит было для меня слишком мучительно. Я понимал: пора смириться с ее смертью. И со всем остальным. Пора, как теперь выражаются, «закрыть вопрос». Но отгородиться от прошлого невозможно. Надо просто принять его, на большее у нас не хватит сил. Именно к этому я и стремился.

Я стоял на Фэйрфилд-роуд возле освещенной автобусной остановки – воплощенного уныния, – держа наготове полиэтиленовый пакет, чтобы подобрать за Авраамом какашки и выбросить в урну. Историю Лондона можно изобразить графически: диаграмма покажет неуклонное снижение количества видимых испражнений на главных городских магистралях.

– Знаешь, Авраам, вообще-то не следует делать свои дела на улице. Для этого мы ходим в парк. Помнишь, туда, где много зелени и растет травка?

Мы двинулись дальше. Авраам делал вид, что понятия не имеет, о чем я толкую.

Я смотрел по сторонам, пытаясь вспомнить, где именно я впервые ее увидел. И не мог. Не осталось ни единой приметы прошлого. Ни на Чэпел-стрит, ни на Уэлл-стрит не сохранилось ни одного старого дома. Я заглянул в окно одного из зданий и увидел людей на беговых тренажерах. Все они таращились вверх, скорее всего, у них над головами висели в ряд телевизоры. У некоторых из ушей торчали наушники. Какая-то девица на бегу не отрывала взгляда от своего айфона.

Для большинства современных людей не важно, где именно они находятся. Какая разница где? Сегодня люди присутствуют в реальности только наполовину, постоянно хотя бы одной ногой торча в великом цифровом нигде.

Я пытался сообразить, где именно раньше располагались палатки торговцев гусями и где стояла она с корзиной фруктов.

И вдруг я увидел это место.

На мгновение я застыл на месте, не обращая внимания ни на тянущего меня за поводок Авраама, ни на несущиеся мимо машины. Мигрень усилилась, а голова закружилась так, что я вынужден был прислониться к кирпичной стене.

– Постой минутку, мальчик, – сказал я Аврааму. – Погоди.

Разом, точно прорвавший дамбу водный поток, на меня обрушились воспоминания. Боль пульсировала в голове намного мучительнее, чем утром в классе; на миг стих рев машин, и я почувствовал ее – ожившую историю улицы. Головная боль стала фоном, и на меня накатилась слабость – точно как в 1599 году, когда я в полном умопомрачении брел на запад, мечтая о спасении.

Три дня я шел, почти не останавливаясь. Ступни побагровели, воспалились и дико болели. В глаза будто насыпали песку, а веки налились свинцом: спал я урывками, возле лесных тропинок или на поросших травой обочинах крупных дорог. Впрочем, я почти не спал. Саднила натертая лютней спина. А такого голода я не испытывал в жизни – за последние три дня во рту не было ничего, кроме ягод, грибов да жалкой краюшки хлеба, которую бросил мне проскакавший мимо сердобольный сквайр.

Тем не менее все это ничуть меня не огорчало.

Все это отвлекало меня от мыслей, заставлявших мозг работать на пределе возможностей. Мне казалось, что мое напряжение передается траве, деревьям, каждому ручейку и каждой речушке. Стоило мне закрыть глаза, и передо мной как наяву вставала мать в последний день ее жизни: вот они подняли ее высоко над землей, ее волосы развеваются на ветру… Ее крики по-прежнему звучали у меня в ушах.

В те три дня я превратился в тень себя. В Эдвардстоун я вернулся свободным от всех обвинений, но оставаться там больше не мог. Все тамошние жители были убийцами. Все до единого. Я зашел в наш дом, взял материну лютню, поискал денег, но ничего не нашел. И ушел, вернее, бежал прочь. Находиться в Эдвардстоуне было выше моих сил. Я больше видеть не мог людей вроде Бесс Смолл или Уолтера Эрншоу, не мог заставить себя пройти мимо дома Гиффордов. Меня захлестывало чувство ужаса и невосполнимой утраты; мне хотелось убежать от бесконечного одиночества, но убежать от этого, разумеется, невозможно.

Я почти добрался до Лондона. Один житель деревушки Хакни, сильно шепелявя, поведал мне, что если я направляюсь в Лондон, то лучше двинуться через Боу – там на Фэйрфилд-роуд проходит ярмарка «Зеленый гусь», где я смогу заморить червячка и поглазеть на «разные диковины». Я дошел до Фэйрфилд-роуд. «Диковины» начались сразу: стоявшая посреди улицы корова уставилась мне в глаза, будто хотела поделиться со мной чем-то важным, но ее порыв тут же угас, растворившись в разделяющей людей и животных пропасти.

Миновав корову, я пошел дальше; по обе стороны дороги стояли дома. В отличие от других деревушек они тянулись и тянулись ровными рядами и между ними почти не было пустого пространства. Я понял: это уже Лондон. Впереди виднелась заполонившая улицу несметная толпа народу.

Я вспомнил, до чего моя мать ненавидела толпу, и испугался ее страхом – так у человека болит ампутированная конечность.

Подойдя ближе, я был оглушен шумом. Вопли зазывал, крики торговцев. Пьяный хохот перебравших эля выпивох. Хрюканье, мычание и блеянье домашней скотины.