Визг волынок. Пение. Сущий содом.

Никогда прежде не видал я ничего подобного. Первобытный хаос. То полубредовое состояние, в котором я находился, делало это ощущение только острее.

Вокруг толпились люди. Сплошь незнакомые. Из их скопища то и дело, словно стаи летучих мышей из пещеры, вырывались взрывы хохота.

Краснолицая старуха, пыхтя, точно ломовая лошадь, тащила на деревянном коромысле два короба, полные рыбы и устриц.

Возле наспех сколоченного загона для свиней дрались двое мальчишек.

Прилавок с пирожками.

Хлебная лавка.

Редиска.

Кружева.

Девчушка не старше десяти лет несла полную корзину вишни.

По обе стороны улицы стояли лотки с жареными гусями.

В лужице воды плавали листья салата.

Проходивший мимо весельчак тыкал пальцем в пьяницу, безуспешно пытавшегося подняться на ноги:

– Колокол только два часа пробил, а прохвост, гляньте-ка на него, уже успел набраться!

Кролики.

Два живых гуся – они шипели и махали друг на друга крыльями.

Еще свиньи. Еще коровы. Еще пьяницы. Много пьяниц.

Неопрятного вида сиротка вела хорошо одетую слепую женщину.

Хромые попрошайки.

Захмелевшая баба, прижавшись к случайному прохожему, схватила его за промежность и что-то зашептала ему в ухо – наверняка какую-нибудь похабщину.

От пивных палаток доносился шумный гомон.

– Великан из Нидерландов! – вопил зазывала. – Карлик из западных графств! – Очевидно, он рассчитывал, что, играя на контрасте, быстрее заставит публику раскошелиться.

Шпагоглотатель.

Уличный скрипач. Волынщик. Флейтист бойко наигрывал балладу «Три ворона», а сам не спускал с меня подозрительных глаз.

А запахи, запахи! Жареного мяса, эля, сыра, лаванды, свежего дерьма.

У меня снова закружилась голова, но я все брел и брел вперед.

Голод, разбуженный ароматами разнообразнейшей снеди, прямо-таки раздирал мне нутро. Я подошел к одному из прилавков с гусятиной. Жареное мясо пахло так аппетитно, что я буквально приклеился к месту.

– Почем гусятина?

– Три шиллинга, малый.

У меня не было трех шиллингов. По правде говоря, у меня совсем не было денег.

Я неуверенно сделал шаг назад. И наступил кому-то на ногу.

– Смотри, куда прешь, малый!

Малый, малый, малый.

– Да, малый, и что? – буркнул я, хотя в то время восемнадцатилетний парень считался, бесспорно, взрослым человеком.

Перед глазами у меня все поплыло.

Вообще-то я был крепким парнем. Одна из особенностей моего странного организма проявлялась в том, что я ни разу не болел. Ни простудой, ни гриппом. Меня никогда в жизни не рвало. Ни разу не было даже поноса, что для 1599 года было чем-то исключительным и выглядело подозрительно. Но сейчас я чувствовал себя отвратительно. Незадолго до того прошел дождь, но кончился, и в ярко-синем небе сияло солнце. Таким же безмятежно-синим было небо над рекой Ларк. На жаре мне стало совсем худо, хотя и без того я еле держался на ногах.

– Maman, – забормотал я как в бреду. – Maman.

Мне казалось, я умираю. В ту минуту я нисколько против этого не возражал.

Но тут я увидел ее.

Она стояла, держа корзину фруктов, и хмуро глядела на меня. Примерно моих лет, решил я, правда, на столько и выглядит. Длинные темные волосы, глаза блестят, как галька в воде.

Я подошел к ней, изумленно таращась на сливы и терн в ее корзине.

У меня было странное чувство, словно я не в своем, а в чьем-то чужом теле.

– Можно мне одну сливу? – попросил я.

Она раскрыла ладонь. Мне вспомнилась рука Мэннинга и его растопыренные пальцы, которые удерживали мою мать под водой.

– У меня нет… У меня… У меня… нет… У меня… Я заметил заблудившуюся корову – я уже видел ее, когда продирался сквозь толпу. Я закрыл глаза, и мама рухнула вниз. Я снова открыл глаза: торговка фруктами все так же хмуро смотрела на меня: то ли рассердилась, то ли смутилась, то ли то и другое одновременно.

Улица закружилась еще быстрее, я зашатался.

– Держись давай, – сказала торговка фруктами.

Это были ее первые слова, обращенные ко мне.

Держись давай.

Но держаться я не мог.

Теперь я понял, почему после смерти отца моя мать ходила, опираясь о стену. Горе кренит к земле.

Внезапно вокруг посветлело, а затем так же быстро потемнело.

Потом – спустя секунду или пять минут – я очнулся, лежа на земле лицом вниз, прямо в грязной луже; вокруг валялись сливы и терн. Прохожие давили их ногами. Одну подобрала собака.

Я медленно поднялся на ноги.

Вокруг меня столпилась стайка мальчишек. Они хохотали и тыкали в меня пальцами. Девушка ползала на коленях, пытаясь спасти хотя бы часть своего товара.

– Извините, – сказал я.

Поднял с земли грязную сливу и побрел прочь.

– Эй! Эй! Ты! Эй! – Она схватила меня за плечо. Ноздри ее раздувались от ярости. – Полюбуйся, что ты натворил!

А вдруг я снова упаду в обморок, подумал я и счел за лучшее убраться, пока не причинил еще больших бед.

– Стой! Так просто не уйдешь!

Я надкусил грязную сливу. Она ловким птичьим движением выхватила ее у меня из руки и бросила на землю.

– Здесь был мой заработок за неделю. За удачную неделю! Чем я буду расплачиваться с мистером Шарпом, если ничего не продала?

– С мистером Шарпом?

– Вот именно! Давай-ка плати!

– У меня нет денег.

От отчаяния и злости она покраснела. В то же время я видел, что она в растерянности. Я был весь в грязи, но по сравнению с большинством окружающих моя одежда выглядела скорее прилично. Мать всегда следила, чтобы мы одевались как можно лучше, даже после переезда в Англию, когда наши обстоятельства кардинально переменились к худшему. Оглядываясь назад, могу предположить, что это была одна из многих причин, помешавших нам стать своими в глазах нищих обитателей Эдвардстоуна. Одна из причин и, разумеется, далеко не самая главная.

– Вот! – сказала она, показывая на лютню, висевшую у меня за плечами.

– Что?

– Давай сюда! В уплату за порчу товара.

– Нет!

Она подняла с земли камень.

– Тогда я ее разобью – ты же сломал мою корзину. Я вскинул руки: