от машины, потерянный его недотепой братом. Два — он в машине у Егеря, и фары дрожащим языком слизывают черноту, пока не натыкаются на два сапога. Мишаня сжимает в руке свой перочинный нож. А потом, он и сам не знает почему, выпускает его из пальцев и тянется к горловине куртки. Засунув пальцы под воротник, он выуживает оловянный крест.* * *

Мишаня проводит пальцем по тонкой серой царапине, которую оставил на черной коре костлявой ели кончик его ножа. На секунду ему даже страшно от собственной дерзости, будто это он, Мишаня, сам первый начал все это, поссорился с этим заповедным лесом, а поплатился брат.

Но это глупости, суеверия, думает он шаг за шагом, внимательно глядя под ноги, удаляясь от дороги все дальше и дальше. Лес — это просто деревья, у него нет души и воли, а если и есть, то точно нет в нем зла. Зло есть в людях. А еще есть трусость, сковывающая ноги, закупоривающая уши, сбивающая с пути, не дающая подняться и идти, бежать на помощь брату, которого на части рвут. Только от кого было Петьку спасать? Что он слышал и видел тогда? Мишаня останавливается и смотрит по сторонам, крутит головой, пока от леса не остается ничего, кроме черно-зеленой ряби. Но сколько ни крутит, никак не может отделаться от чувства, что, только он повернет голову, за плечом кто-то окажется. Кто? Деревья куполом смыкаются у него над головой, едва пропуская свет. Где-то вдалеке вскрикивает и замирает птица.

Он продолжает идти, поднимает с земли палку, обрывает сучки и ковыряет мох тут и там в надежде, что ключ найдется до того, как закончатся царапины на стволах. Подморозило, мох хрустит под ногами, как стекло, будто, стоит только наступить неосторожно, провалишься вниз на огромную глубину, на самое каменное дно земли.

Зарубки кончаются ровно в тот момент, когда он слышит сбоку от себя шорох. Все как в прошлый раз повторяется, правда, теперь он один. Осторожно Мишаня поворачивает голову на звук, но там, куда он смотрит, ничего нет, только ветки колышутся. Но стоит ему глянуть на них, и они резко замирают. Все кругом замирает и глохнет, как тогда. Будто лес, как человек, проснувшийся среди ночи от скрипа половицы, понял, что в доме есть кто-то непрошеный. Это он, Мишаня, сейчас пришел в чужой дом.

Он опускается на промерзшую землю, прислонившись спиной к стволу. Вспоминает. Не головой, а телом. Теперь по-настоящему вспоминает, а до этого только отгонял эти вспышки, как мух, которые летят на жаре в глаза. А сейчас вызывает их, как духов. Вот шорох, Петькино прикосновение, глаз, большой и коричневый, будто полный слез, виднеющийся среди веток. В черном блестящем зрачке вверх ногами отражается Петька и его ружье. Выстрел.

Туда, между двумя растущими из одного корня соснами, как в ворота, шагнул тогда Петька. Мишаня следует за ним, за его тенью. Сломанные под острыми углами сухие ветки, сбитая шапка огромного дырявого мухомора. Петька шел здесь или кто-то другой, но это единственные следы, которые ему попадаются. Еще несколько шагов, и земля начинает гнуться вниз, кренясь в овраг.

В этот момент Мишаня чувствует запах. Он несильный, но в кристальном воздухе все ощущается острее, и после первого же вдоха Мишаню прошибает пот, а по гортани прокатывается долгий спазм. Он идет теперь на этот запах, как большеносый охотничий пес, пригнувшись немного к земле, чтобы не пропустить. Но его не пропустишь, он прямо перед ним. В первый момент Мишане кажется, что он смотрит на камень, большой и продолговатый, коричневый, но потом он замечает торчащие из камня рога.

Мишаня обходит тушу оленя с другой стороны, прикрывая рот рукавом от стоящей над ним густой, как кисель, вони, то и дело заходясь кашлем. Он старается не заглядывать в выпуклый мертвый глаз, в котором вверх тормашками отражается его лицо в красной шапке с завязками. Он смотрит вместо этого на темное месиво у оленя в боку, где вздыбленная шерсть будто намазана черным блестящим гудроном.

* * *

И как же воронье не выклевало этот глаз, думает Мишаня, застыв как вкопанный посреди оврага. Отчего-то ему не хочется поворачиваться к оленю спиной — откуда ему знать, что тот не вскочит вдруг и не пойдет на него, подцепив за куртку на свои огромные, ветвистые, как карельские березы, рога? Но олень лежит не шелохнувшись, такой же застывший, как все кругом, даже замершие в безветрии верхушки деревьев.

Мишаня делает шаг назад и натыкается на что-то, больно ударяется лодыжкой, в последний момент ловит уже почти соскользнувшее с губ грубое слово. Он вспоминает про Богородицу и ее плащ и проглатывает ругательство, такое же гадкое, как запах, идущий от дыры у оленя в боку. Он оборачивается — пень, свеженький, края острые, щепки нимбом по кругу лежат. И кому это понадобилось тут деревья рубить, это же заповедный лес… тут его глаз натыкается на что-то, чего здесь быть не должно. Присыпанный стружкой, как засахаренная конфета, Петькин брелок, прямо у него под ногой. Мишаня нагибается и поднимает его с земли, сдувает опилки. Озирается по сторонам, поверить не может в то, что нашел его вот так, как будто кто-то, заслышав его шаги, взял и принес его сюда, на пенек, специально для него, чтоб он дальше ничего здесь не искал.

Он чешет голову под красной шапкой, потом садится на этот самый пень и думает: что-то тут не сходится. Если Петьку задрал зверь, почему он не тронул этого оленя, а просто оставил тут гнить? Значит, хищников, таких больших, которые способны человека убить, в этом лесу и правда не водится. И зачем тогда Егерь врал? Зачем потом показания свои изменил?

Думать ему трудно. В лесу холодно и воняет страшно мертвечиной, да еще и глаз этот будто смотрит за ним. Пора домой, к машине. Возвратиться героем. Или нет? Или не нужно рассказывать никому, и особенно матери, о том, что он возвращался сюда? Просто положит ключ в карман Петькиной кофты, а потом обнаружит его там случайно — будто бы это запасной нашелся. Он уже видит лицо матери, когда скажет ей, сколько денег Васькин отец даст им за машину. Он готов уже идти, но только что-то держит его в этом овраге, не отпускает.