у человека не отнимет, правильно? Так вот, после его смерти ведь цензоры знатно в его бумагах покопались, нашли там все на свете, крамолу, короче. Как ветра осенние подметали плаху… Они подумали, что это про нас, и это на самом деле было про нас.

– Леша, прекрати!

Она почти кричит.

Ладно, все, я перестану. Уже перестал.

Я просто хотел сказать, что в целом нет никакой разницы – полгода он отсутствовал или пять лет. Ну да, Женька подросла. Ну да, наши войска вывели из Афганистана. Но на этом все.

Но он, Лис, хотя никогда особо и не любил эти песни, все равно как-то сник и расстроился. Не понимаю. Вот ты не любишь, не играешь, не поешь, считаешь его, ну, поверхностным, что ли, а потом, когда больше и нельзя петь, – ты странно тоскуешь, становишься мрачным, не ешь и не пьешь целыми днями. Что-то думаешь себе, подходишь к пианино.

Замечаю, что Маша все еще объяснения ждет.

– Да, я сказал, что встретил его через полгода. Но мне это показалось. Знаешь, раз, в метро, когда снова в Москву приезжал… Но та наша встреча в закусочной «Елена», которую я описывал, произошла спустя пять лет. Мы успели познакомиться и пожениться, родилась Женька… А он все не приходил. Поэтому мне так хотелось, чтобы прошло всего полгода. Запутал тебя? Знаешь, как было спустя полгода? На «Киевской», он просто шел по переходу мне навстречу. Но пока я гадал, он это или нет, он прошел мимо, не обернулся. И я не окликнул. До сих пор думаю – а что, если на самом деле был он?

– Странно, что не спросил, когда все-таки встретились.

– Ага, спросил бы – нет, что ты, разве я мог быть в Москве? Да еще и не откликнуться. Нет, ты наверняка обознался, Лешк.

Но знаешь, он с палочкой был, тот человек, с бородкой, а лица толком не разглядел. Может, и на самом деле обознался, потому-то к нам он вернулся уже совсем новым. Может, он сразу ее сбрил, когда ушел, и к этому остеопату записался. Что он вообще делает, остеопат?

1993

Но я успокаиваю дыхание, быстро трогаю кончиками пальцев щеки – нет, никакой крови, значит, можно говорить. И Лис не останавливается, он многое должен мне сказать.

– Я так и не понял, рад ты или нет.

– Конечно, рад, просто не знаю, как теперь со всем этим… – И киваю на обстановку, на новый книжный шкаф, что привезли, на старенькое пианино, что Маше отдали в детской музыкальной школе, потому что там новые инструменты закупили, а старые еще толком не отслужили срок.

А ей играть нужно, тренироваться, она концертмейстером на полставки устроилась. Если будет получаться – возьмут на полную, тогда, конечно, мы будем гораздо реже видеться. Ну ничего, переживем. Я тоже должен больше работать, найти наконец нормальную работу – Дом пионеров перестал за Отряд платить, что-то у них случилось. Хотя это и так копейки были, конечно, но все же.

– Ну и где ты работаешь?

– Пока нигде.

– Ага. В Отряде, значит? По-прежнему? А я-то думал, что никакого Отряда нет.

– Ты не мог так думать. О нас сюжет на телевидении был, в газетах много раз писали. Мол, вот какие инициативные, образцовый туристический кружок. То есть я говорил много раз, что мы не туристический кружок, но им как-то до фени это. А так вообще обращают внимание, ты не мог не знать.

– Я был далеко… – Смотрит в сторону, глаза туманятся. – Слушай, Лешк, ты не против, если я немного вздремну? Вот здесь, на краешке. Надеюсь, не очень стесню. Я не спал двое суток и, откровенно говоря, толком не соображаю.

– Конечно, – становлюсь заботливым, нервным, – конечно, сейчас тебе Маша постелет, и не на краешке, ты не волнуйся, мы в другую комнату пойдем, теперь у меня – у нас – обе комнаты, тебе никто не будет мешать. Может быть, вначале все-таки поешь? Сейчас –

– Да нет, я правда –

Но дожидается Машу, ложится по-человечески, раздевается. Зачем-то не ухожу в этот момент, а он вдруг поднимает голову, наполовину расстегнув светлую мятую рубашку с застывшим темным под мышками, и говорит:

– Что-то ты в талии раздался, прости. Такой тоненький был всегда, даже странно. Маша не разлюбит?

– Не должна, – холодно, собранно.

– Нет, правда, такой был оловянный солдатик, высокий, легкий. И ведь тебе сколько лет – двадцать восемь всего только?

– Двадцать девять.

– Ну это все равно. Двадцать девять лет, что же дальше-то будет?

Хотел огрызнуться – мол, на себя посмотри, похож на бомжа, пахнет от одежды, от тела, и тем неприятнее, что не попросился в ванную, даже руки не помыл после вокзала, после всего, какой же ты Лис после этого, но как-то даже пожалел, промолчал.

– Посмотрим, что будет. Спи.

И я выхожу в коридор, дверь прикрываю плотно: в комнате светло, но знаю, что он умеет спать со светом. И с шумом, звуком.

И когда плачут совсем рядом.

– Это и есть твой учитель? – спрашивает Маша.

– Давай гренки полотенцем накроем, поест, когда проснется. И хорошо бы еще что-то посущественнее сварить, не знаю… Он вроде раньше любил суп с вермишелью, такой, знаешь, совсем простой, на искусственном курином бульоне.

– На каком еще – искусственном? – смеется, прыскает, в глазах солнечно-солнечно. – Нет такого, я точно знаю… Леш, а поехали купаться? Всю неделю в комнате с белым потолком просидела, хотя и музыка звучала. Тяжело. Поехали?

– Слушай, – отвожу глаза, помню, что отвожу, отвожу, отвожу, – я не могу его вот так здесь оставить.

– А что произойдет? Ну, поспит человек, проснется, а мы записку напишем, мол, еда на плите, яйца в холодильнике, чай в чайнике заваренный есть, но вообще можно и новый… Поест, отдохнет, а там мы и вернемся, не целый же день.

– Нет. Понимаешь…

Сам не понимаю.

– Вдруг он опять уйдет?

– Куда?

– Не знаю. Но вот представляешь: я возвращаюсь, а тут никого. Я не смогу снова как тогда, в январе. Не смогу бегать по причалам. Ты знаешь, я тогда очень сильно простудился, воспаление легких было. Побежал в пиджаке, а там еще и снег пошел, мелкий такой, мокрый. Он летел в море, ложился на застывшие волны. И, кажется, они его держали, волны, снег не таял, волны были холоднее снега. Может такое быть?

Маша пожимает плечами.

– Ничего, если поедешь одна?

– Поеду, конечно. Что уж там. Слушай, а ты сможешь Женьку из садика забрать?

– Смогу, конечно. А что? Разве не вернешься до вечера?

– Вернусь, но мне нужно будет разобрать несколько произведений к отчетному концерту. Понимаешь, они там, в музыкалке, предложили мне сольно сыграть. А то все аккомпанируешь детям, и это хорошо и нужно, но…

– Это же отлично. Ты не говорила.

– Хочу искупаться и работать, работать. До ночи буду сидеть, пока соседи в стенки стучаться не начнут. Хорошо все-таки, что Женька спит как маленький медвежонок – не слышит, знай сопит себе, – смеется.

И хочу обрадоваться, и надо было обрадоваться, но не могу.

И она едет одна, а я жду в комнате пробуждения Лиса. Не читаю, не пытаюсь, не отвлекаюсь от себя, своих ощущений.

Вернулся.

Сколько представлял? Его слова, мои слова?

Потом и этого становится мало, захожу тихонечко – он не проснулся, отвернулся к стенке. Сажусь в кресло, наблюдаю, чтобы точно ничего не упустить.

* * *

На самом деле я не боялся, что он уйдет. Он едва на ногах стоял, сам пришел ко мне, свернулся, как кот. Знал, что накормят, снова полюбят. А просто представил, что все увидят мое другое, изменившееся, изменившее мне тело на пляже, – затошнило. Пузо отвисшее, толстые, раздавшиеся ляжки. Как он сказал – раздавшиеся? Да, кажется, так.

– Ну уж. Ты вовсе не такой уж и толстый. То есть тогда не был, я бы обратила внимание, а ты разве слышал – от меня?

– От тебя – нет. Но ты же хорошая, добрая девочка, разве скажешь? Я хотел дать тебе время вечером, побольше времени, не грузить ничем. Помню, как ты радовалась, когда мы наконец-то смогли привезти на квартиру старенькую расстроенную «Лирику».

– «Лирику» разве? Мне казалось, что это была «Заря».

– «Лирика». Точно помню. Аккуратная золотистая надпись, Л с завитком.

– Не знаю, это ведь я играла, не ты. Как запомнил надпись?

Он проснулся в половине четвертого.

1993

Он просыпается около четырех, не вскакивает сразу, лежит в постели тихо, прислушивается. Подаю голос, чтобы не пугать: здесь, я здесь, все хорошо.

– Лешк? Напугал меня. Я подумал, что кто-то…

– Ну кому еще здесь сидеть? Стерегу вот тебя, чтобы не утащили. – Улыбаюсь, успокаиваю улыбкой: как животное.

– Типун тебе на язык, – вздрагивает, передергивается, – однажды уже утащили. Солнечно здесь, прямо хоть раздевайся и загорай. Отвык я загорать-то.

– Да, окна на юг, жарковато.