всех распугали. Ну? Алкаш, кто еще?

Мне вдруг хочется остаться одному, вернуться в квартиру, лечь на балконе, куда еще в начале лета вынес матрас, маленький столик, купленный по случаю в комиссионке.

– Ну ладно, я пойду, – скучно говорю. Вдруг сделалось скучно.

– Куда?

– А что, мне обязательно нужно на это смотреть? Ты и сам с собой неплохо справляешься, тебе с собой интереснее.

– Если ты перестанешь орать матом и вести себя как черт знает кто, я могу попробовать объяснить.

Вот сейчас.

Сейчас он скажет.

Хочу, чтобы сказал.

Не хочу, чтобы говорил.

Все началось с Ванечки Бялого. Пожалуй, нужно о нем. Только не знаю…

– Может быть, мы просто пойдем в более тихое место? Ты ведь все еще в штабе живешь?

– Да. – Отворачиваюсь.

– Так пойдем, что же мы?

Он уже и забыл, что это штаб в моей квартире, не наоборот. Впрочем, я никогда ее и не считал по-настоящему своей.

И, когда мы уже заходим, стоим на пороге, я оборачиваюсь и говорю, в первый раз глядя ему в глаза, а не куда-то в пол, – вот, Алексей Георгиевич, познакомьтесь, пожалуйста, это Маша.

И ты поднимаешь глаза от книги.

* * *

– Не думаю, что на самом деле читала.

– Да и что могла бы читать в той квартире?

– Был Стивенсон, но никогда не любила приключения. Наверное, я жарила гренки с сахаром и молоком, и чад стоял над плитой, поднимался на кухне к потолку, уплывал в коридор.

– С чего бы тебе жарить гренки, ведь мы же не утром пришли, а в разгар дня? Пока посидели в «Елене», пока дошли – тоже не ближний свет. А гренки утренняя еда.

– Так особо ничего не было в холодильнике, а я увидела с балкона, что ты не один возвращаешься, с гостем. Нашла половинку батона, развела сухое молоко, ты помнишь вкус сухого молока? Когда попадается комочек, хочется разгрызть – и такое приятное, странное ощущение, когда получается. И невкусно, и своего добился. Удивительно.

Но я все-таки не уверен, но ладно, пусть.

Как ты смогла развести водой сухое молоко, нарезать хлеб, окунуть в молоко, зажечь газовую плиту, на которую вечно одной спички не хватало, разогреть масло, пока мы шли через двор? И ведь нас недолго было видно, несколько секунд, а потом в подъезд сразу зашли, не стояли, не курили, ничего такого. От горячего воздуха хотелось уже спрятаться, в квартире всегда чуть прохладнее, да я хотел оказаться на своем, привычном месте, которое, правда, и на самом деле не может быть полностью моим, когда приходит Лис.

Но хорошо, пусть. Пусть так.

Ты жарила белые гренки на чугунной сковородке.

1988

Ты вытираешь руки полотенцем, оборачиваешься к нам – вкусно и горячо пахнет маслом, темнеющей корочкой.

Познакомьтесь, пожалуйста, повторяю, Алексей Георгиевич, это Маша, моя жена.

– Здравствуйте. – Лис мгновенно склоняется к твоей руке, обаятельно улыбается, помнишь, как он умел?.. – Очень рад.

– И я. – Ты растеряна, но быстро собираешься, успокаиваешься, потом спохватываешься: – Ой, да что же это такое, подгорает, отвлеклась.

– Мы пока в комнату пойдем, – говорю; и это напоминает день, когда мы впервые заявились к тете Наде.

Я, к слову, вначале с ней не разговаривал, несколько месяцев, наверное, хотя она звонила, а однажды даже пришла сюда, встала под крышу от дождя. Стала говорить в таком роде: надо в милицию заявление писать, украли, убили, даже могилки не останется, чтобы погоревать вволю. Хотел припомнить, как в первый день звонил каждые полчаса, просил, чуть ли не плакал – говорил, ну ладно, поиграли и хватит, скажите, куда он ушел, возвращался ли, ведь не мог же не предупредить; в конце концов, вы его квартирная хозяйка, ручаюсь, что миссис Хадсон все бы знала на вашем месте, – и что вы мне сказали? Но ни тогда, ни через полгода я не смог узнать, продолжал ли он, например, платить за квартиру.

А ведь там и некоторые мои вещи оставались, не стал забирать.

Они и сейчас там.

* * *

Даже сейчас.

1988

Потом, когда понял, что Лис может и не вернуться никогда, пришел, извинился. Пусть, сказал, не будет могилки, но мы будем его там помнить, у моря.

Лис садится на кровать.

Скромно, настороженно.

– Да, – спохватываюсь, помня о больных ногах, – усаживайся, как будет удобно, хочешь, кресло пододвину? Тут, наверное, не очень без опоры для спины?

– Ничего, терплю.

– Слушай, а где твоя палочка? Ты же без нее пришел.

– Я лучше себя чувствую. Хожу к одному остеопату – он клятвенно обещал, что без палочки смогу, вначале просто больно было. Теперь ничего, хожу. Дай бог, чтобы всегда так было.

– Да. Ну и хорошо. Так о чем ты хотел рассказать?

– Думал, что ты вначале сам.

– Сам. Все сам, да.

– Перестань. Самому же перед женой будет неловко.

– Не будет, Машенька – замечательная, она меня спасла, вытащила из всей этой гадости, мути…

* * *

– Ладно, прекрати.

– Я вот думаю, может, нам рыбу на ужин приготовить? В морозилке минтай лежит, если его разморозиться в воду положить, то как раз успеем. Ты к восьми ведь проголодаешься уже?

– Не очень праздничное блюдо, как мне кажется.

– Ну и что. И красная рыба есть, копченая, к приходу Женьки достанем.

1988

– Красивая девушка.

– Хватит.

– Нет, серьезно.

– Но я не это хочу услышать. Давай быстрее, а то она сейчас чай принесет, все остальное, гренки, яйца.

Он молчит, гладит клетчатый мягкий плед: Маша постелила, преобразила все, выкрасила полы не коричневой надоевшей краской, а откуда-то достала немного бледно-голубой. Правда, как мне кажется, не очень подходящей, зато редкой. Сразу сказал – это берлога, настоящая берлога, люди испугаются. Какие люди, Маша не спросила. Вообще не хотел бы, чтобы сюда приходили люди.

И слово штаб забылось, а в Отряд стал ездить как на работу, так и объяснил: работа, но Маша не особо препятствовала, понимала. Даже несколько раз спрашивала – как там твои дети? Я сразу сказал, что у нас не будет никаких. Промолчала, поняла, а потом –

– Я вернулся, Лешк, разве ты не рад?

– Я даже не понимаю, насовсем ли. И что хочешь делать дальше? Просто прийти в Отряд?

– А что, хочешь сказать, что ребята меня забыли?

– Нет. Не хочу.

– Ну вот. Я как раз давно и мечтал, чтобы они все время к нам возвращались, а некоторые даже постоянно жили.

– Не в том дело.

– А в чем?

– Ну, они рассказывают друг другу. Своего рода легенду, да.

– Какую легенду?

– Ну, что когда-то у нас был Вождь, он был отважен и прекрасен, но случилось так, что враги его заставили уехать из Отряда. Они выследили и напали – и он, не желая подвергать лагерь опасности, отправился странствовать. И сейчас его можно встретить в любом облике – нищего, бродяги, потому что изменил облик, расстался со своим прекрасным и благородным. Он обязательно вернется, только мы его не узнаем. Но только…

Он делает резкое движение, словно бы хочет подняться с кровати, даже чуть-чуть страшно – отвык от него, отвык от реакций, да и они, кажется, изменились сами по себе:

– Но только ты не все рассказываешь, правда ведь? Есть еще легенда о человеке, что узнает Вождя в любом облике. Ему было даровано особое зрение, потому что он Избранник. И тогда они вместе с Вождем вернутся к своему народу и будут мудро и справедливо править сто двадцать лет.

Ну что, как тебе история?

Чувствую, как слезы подступают, – зачем ты так со мной?

Только не сейчас, пожалуйста. Кровь выступит, а я решу, что слезы, – он будет смотреть, будет презирать. А так давно кровь выступает, просто не говорил никому. А однажды Женька заметила случайно, когда я из ванной выходил и не успел вытереть, и спросила: папочка, у тебя вишенки в глазах?

Да, милая, вишенки; да.

Но справляюсь теперь, кажется, ничего.

– Отличная история. Только что я тебе сделал?

– А разве я сказал плохое? Может быть, ты действительно Избранник.

Хватит.

Хватитхватитхватит

Лучше бы ты не возвращался.

Лучше бы –

* * *

– А эту твою историю на самом деле в Отряде полгода рассказывали?

– А почему ты думаешь, что прошло полгода?

– Ну, сказал же – я встретил его через полгода, что еще думать?

– Можно подумать, что с восемьдесят восьмого по девяносто третий что-то так уж глобально изменилось. Ну да, вроде как стали запрещать песни этих музыкантов, ну, из Ленинградского рок-клуба. Помнишь, я тебе о смерти Башлачева рассказывал?

Маша оглядывается, прикладывает палец к губам.

– Ладно, прекрати, мы же дома, тут некому подслушивать.

– Ты знаешь, а говорят…

– Говорят, да. Но мы же не петь его собираемся, а просто имя упомянули – имя-то никто