Он помахал мне своей громадной ручищей, как будто я находился на палубе океанского теплохода, отходящего от причала, чтобы пересечь Атлантику. Вздохнув, он вернулся за письменный стол и сделал какую-то пометку в блокноте.

Тогда вы этим вместе и займетесь, сказал он.

Росс подошел к нему, и они поговорили — но так тихо и так быстро, что я ничего не понял.

Значит, добро пожаловать, в конце концов сказал Герберт. Джесси, у тебя что-нибудь осталось?

Все распродано, гордо ответила она.

Ты молодчина, сказал Герберт.

Он вытащил из ящика письменного стола полиэтиленовый пакет, опечатанный красной лентой явно не в фабричных условиях.

Бляха-муха, сказал Шерша.

Срань господня, вырвалось у меня.

C17H21NO4, сказал Герберт.

Я еще никогда не произносил ругательства «срань господня». И кокаина тоже не употреблял никогда. В полиэтиленовом пакете наверняка было граммов двести. Язык сразу же прилип у меня к гортани, и я отодрал его с сухим шелестом, чуть ли не шорохом. Крошечной ложечкой Герберт высыпал две горки порошка на застекленную поверхность и положил рядом золотистого цвета трубочку. Затем знаком велел нам приблизиться. Я пропустил Шершу вперед. Когда он управился с делом и наступила моя очередь наклоняться, на стекле я увидел собственное отражение с рассекшей лицо надвое белой «дорожкой». Я зажал одну ноздрю и вдохнул другой так глубоко и резко, что все на какой-то миг померкло и у меня начал слезиться левый глаз.

Вновь очутившись на подоконнике, я запустил мизинец в ноздрю, выгреб наружу все, что там застряло, и сунул в рот. Вкус оказался солоноватым и вместе с тем горьким, химически стерильным и неописуемо прекрасным; у меня сразу же онемели язык и губы, а нос начал походить на нутро морозильной камеры.

А как же ОНА? Спросил я.

Я указал на Джесси, которая вновь сидела на полу как ни в чем не бывало. Герберт истолковал мой вопрос неправильно.

Она не нюхает, сказал он.

Ну и хорошо, сказал я.

Мне без надобности, пояснила Джесси, я и так сумасшедшая.

Эти ответы меня удовлетворили, меня сейчас все удовлетворяло, и понимал я тоже все. Я постигал вселенную со всеми ее мертвецами и воспринимал жизнь как необходимость воспарить над мертвыми, пусть и не на долгий срок. Строго говоря, мне хотелось броситься на улицу, чтобы начать проповедовать открывшуюся мне истину; возможно, вместо этого стоило написать картину или как минимум произвести полную уборку в квартире, вычистить, надраить, а главное — геометрически упорядочить все, что в ней находится, чтобы из каждого предмета явственно сквозила его внутренняя сущность. Для этого требовалась система — и такая система у меня теперь была. И все же я был парализован. Необходимо было что-то сделать — что-то такое, что хотелось мне сделать давным-давно, хотелось всегда, — и в конце концов я опустился рядом с Джесси на ковер, посмотрел на нее взглядом, который выжигал мне собственные глазницы и который, как я боялся, был в состоянии поразить ее ударом в две тысячи вольт, поразить и испепелить. Но ничего такого не произошло. Я сидел напротив нее, поджав ноги, и будто парил в воздухе, а за ее маленьким и согбенным силуэтом в бесконечную даль уходила комната, стены пожирали и изрыгали друг дружку, смыкались и размыкались. И вдруг она схватила меня за руку. Вернее — так малы были ее пальцы, — ей удалось схватить меня вовсе не за руку, а только за два пальца — средний и указательный. Впервые в жизни девушка взяла меня за руку. Мы поглядели друг другу в глаза — и я постиг Джесси, постиг и ее порыв, я понял, что и у нее в мозгу вещи теперь упорядочены по-другому, чем прежде, выстроены в систему, ведомую мне одному.

Я обратил внимание на то, что трое других тихо переговариваются.

А как же ОНА? Спросил я.

И вновь Герберт не понял смысла вопроса.

Она встретит вас в Бари, сказал он, с билетами, и вернется вместе с вами в Вену.

Ладно, сказал я.

Нынче вечером сходим поужинаем, сказал Герберт.

А ОНА? Спросил я.

Она тоже, сказал Герберт.

Ладно, сказал я.

И Шерша, ухмыльнувшись, кивнул. Щеки у него пылали.

Звонит телефон, и я понимаю, что это она. Выключаю диктофон. Когда Дональду Даку звонит его дядюшка Дагоберт, сам провод прогибается, обрисовывая дядюшкин силуэт, причем с разинутым клювом, и происходит это при каждом звуковом сигнале. Примерно такой представляю я себе Клару. Беру трубку.

Что все это значит, рычит она.

На этот вопрос у меня нет ответа.

Хочешь меня напарить, козел, спрашивает она.

Я задумываюсь, прежде чем ответить.

Нет.

Послушай — теперь она уже не рычит, а шипит, — хочешь свалить, сваливай, но напарить я себя не позволю. ТЕБЕ НЕ ПОЗВОЛЮ. Для меня это важно, КРАЙНЕ ВАЖНО!

Сорвалась на крик, голос звучит по-настоящему взволнованно, весь ее закадровый образ приходит в кричащее противоречие с моим нынешним состоянием опустошенности и полной потерянности — где-то между Веной, Бари и солнечно-желтой пижамой.

Да ладно тебе, шепчу.

Спорить с ней мне не хочется. Не сейчас. Мне надо рассказать ей о том, что случилось с моей квартирой. Она продолжает орать, и вдруг ее голос отказывает, как простреленные колени, — идти она еще идет, но хромает и вот-вот повалится наземь.

Послушай, пищит она, тебе надо принять решение, причем НЕМЕДЛЕННО. Немедленно скажи мне, собираешься ты сотрудничать ИЛИ НЕТ.

Она всхлипывает довольно громко и, судя по звуку, принимается отчаянно теребить нос.

Хорошо, хорошо, говорю, как тебе будет угодно.

В КАКОМ СМЫСЛЕ?!!

Оставайся на месте, говорю, я сейчас приеду. А где ты, кстати, находишься?

В кафе «Жозефина», всхлипнув, отвечает она, стою у стойки, и все на меня глазеют.

Внезапно мне становится ее жаль, очень жаль, куда сильнее жаль, чем себя самого.

Оставайся на месте. Возьму такси и через пять минут буду там.

Кладет трубку. Забираю с собой диктофон и пса и мчусь по лестнице.

Узнал я ее не без труда. Ресничная тушь растеклась по всему лицу двумя потоками, сливающимися на подбородке в общую дельту. Грязь и под носом — она ее явно размазала рукавом. Как будто собралась покрасить лицо в черный цвет и, сделав полдела, раздумала. Волосы, недавно собранные в узел, растрепались и торчат во все стороны. Должно быть, ревела в голос. Бармен, пока я подхожу к ее столику, смотрит на меня осуждающе. Она сидит, поникнув, за мраморным круглым столиком, на середине которого вытряхнутая пепельница, и больше ничего — ни чашки, ни бокала. Даже не радуется Жаку Шираку, а тот разочарованно от нее пятится. Лишь для того, чтобы сделать хоть что-нибудь, принимаюсь гладить ее по голове. Но волосы, иначе говоря, высохшее и вымершее собрание ороговевших клеток, представляют собой, вообще-то, самую отвратительную часть человеческого тела, чреватую преждевременным и перманентным концом, волосы — это массовое захоронение. Отдергиваю руку, к ней прилипает несколько заряженных электричеством волосинок, стряхиваю их, словно моя рука только что побывала в паутине. На пальцах остается ванильный аромат ее шампуня.