Буйная метель и предательски – местами присыпанные снегом, скользкие тротуары.

Часть ночи с Верой Фигнер[851]. Побывала с ней в квартире Азефа в Париже (Boulevard Raspail), где они с Черновым, Савинковым и Пановым собирались для обвинения Азефа в провокаторстве, за которое поплатились жизнью или каторгой несколько членов партии. Он, конечно, отрицал все обвинения. Бездоказательно и нагло. Но рыцарственно настроенные (и в то же время разини) товарищи не решились на этот раз произнести ему приговор. Назначили другой день и час для встречи, давая ему возможность подкрепить документами его “невинность”, на которой он настаивал и в которую всем 4-м донкихотам хотелось уверовать (после целого ряда неопровержимых улик). На вторую явку он не пришел и за это время успел куда-то недосягаемо улетучиться. На этой явке, между прочим, присутствовали еще 10 членов партии, взявших на себя исполнение смертного приговора, на выходе из этой квартиры.

В одной из своих статей Розанов изумлялся “отсутствию психологического чутья и слепой, ребячьей доверчивости русских партийных революционеров”. Припоминал, что это как раз относилось к возможности целые годы терпеть в своей среде и окружать почитанием и даже любовью такого мерзавца, как Азеф, у которого даже лицо, отталкивающе безобразное, носило отпечаток всех низменных свойств человеческой натуры. Припоминаю свою молодость и спрашиваю себя, могла бы ли я осмелиться заподозрить в предательстве кого-нибудь из членов нашей партии (небольшой сколок узкокиевского значения той же “Народной воли”). Провокаторов, правда, среди нас не оказалось, но было среди “старших” (мужчин) два-три ловких афериста, прикарманивших деньги, принадлежавшие партии, неразборчивой в средствах привлечения новых членов. Были пустые говоруны. Был Хлестаков, который лично мне говорил, что “Поволжье восстало, и пожар революции не сегодня завтра охватит всю Россию”.

И девушки, и мужская зеленая молодежь от 18-22-23 лет до какого-то срока благоговейно слушали, и, на какую бы нелепую авантюру нас ни послали, мы пошли бы с энтузиазмом. Этот пиетет к “старшим” (Розанов просмотрел это) вообще свойственен молодости, и даже не очень зеленой. Разумеется, не к тем, кто просто старше годами – и меньше всего к старшим членам своей семьи – здесь, наоборот – чаще всего в мягкой или в крутой форме – бунт. Речь идет о вождях партии, о светилах науки, о любимых профессорах и писателях, о деятелях искусства. Их неизбежно для юности, окружающей их, идеализировать – “сияй же, указывай путь, веди к невозможному счастью!”[852] Припоминаю, что наружность членов нашей партии была вне критики. Благоговейно нивелировалось в одно, любимое, обожаемое партийное лицо. Так было у Савинкова и других с Азефом. Думаю, что и я в юности обожала бы, несмотря на врожденное мое эстетство, и азефовской физиономии безобразие, о которой после разоблачения провокаторства все члены партии упоминают, обожала бы Азефа так же, как строго-красивое и вдохновенное лицо нашего Фокина или приземистого, моськообразного, но с фанатическим блеском в глазах Троицкого. Мы окружали восторженной любовью нашу – иерархически – ближайшую к нам, вновь поступившим, Улиту с ее прекрасным лицом Мадонны Мурильо – но если бы она была и некрасива, ее украсило бы для нас то, что она “ведет нас” к невозможному счастью – умереть за “народное дело”. Среди товарищей девушек – были три очень некрасивых – но лица их вне конкурса с красавицами были для моих глаз чем-то прекрасны.

6 часов дня.

Передо мною вид на Юнгфрау[853]. И смотрю я на этот вид, такой знакомый – много раз в прошлом году его в руках держала, – сегодня смотрю по-новому.

И все сегодня как-то обновленно после минут (а может быть, это был и целый час), после того, что пережито было после возвращения с вьюжной улицы под кров. Вьюга заставила меня забыть о моем крове. И даже о том, что я существую в человеческом облике, в человеческой судьбе. Если бы не было так скользко, я бы долго пробыла на улице. Но скользота и очень сильный ветер в не очень теплом пальто сократили мою встречу с Вьюгой.

…И вспыхнуло почти в недрах души недавно проявившееся (в первый раз в позапрошлом году, когда жили в Замоскворечье). Помню, что об этом мы говорили с Ольгой вечером над каналом Заболотья, отражавшим фонари. Она провожала меня к Вале[854]. Говорили о “синтетических чувствах” (мое, и не совсем удачное, название). О том, когда в душе вдруг кристаллизуется и стремительно расширится почти всеобъемлющий комплекс всего пережитого за всю жизнь. В него входят и те, кто живет или раньше жил в моей орбите. И те, в чью орбиту я входила или вошла навсегда. Кристалл – из лиц, из колоритов, окрашивающих различные, у меня многочисленные отрезки во времени (если бы я была целая страна, это называлось бы краски эпох).

Сегодня у балконных дверей было со мной нечто смежное с тем, что я назвала “синтетическим чувством”, но другое, новое. Глядела из стекол балконного окна вниз, на площадку внутреннего двора, с которого вьюга порывами то сдувала снег, то приносила с крыш новый и рассыпала его в продольных углублениях и небольших ямках, и выхватывала из них, и кружила мелкими вихревыми столбами; и какое-то выделялось из этой картины посреди двора большое, метров в 10, ледяное плато, уверенного, неподвластного кружению снегов вида. Жесткий, с блеском стали цвет его под беловатым низким небом, вихревые снежные завитки и полет отдельных снежинок – и кайма недвижного снега на крыше длинного и низкого дома по другую сторону двора, и черный скелет дерева-узника вдруг потрясли во мне какое-то, точно веками ожидавшее этого мгновения существо (одно из существ, меня составляющих). Вернее, ту века целые бывшую запертой подземную камеру моей души, и проникло в нее (или родилось в ней самой) и прошло через весь мой душевный и даже как будто и через телесный состав – планетарное чувство – хочется так назвать его. Отождествленность моего “я”, живущего в отрезке времени 79-ти лет с жизнью планеты Земля, живущей неисчетные тысячи миллионов лет. Вернее, и она, и я вне времени, над временем. Горы – хребты гор и отдельные их вершины, ущелья (первые были горы – потом все слилось в одно) – и моря, и степи, пустыни, кора земная, и пласты над ней, и сокровенный внутри огонь, тайна огня и подземные воды – и вот сейчас вспомнила: все это до человека, все – как мое планетарное, первозданное мое “я”.

29–30 января

Вчерашний день – именины Леониллы всколыхнули воспоминания о том, как праздновался он в военном госпитале больше чем полвека назад. В огромном сводчатом зале – цвет киевской интеллигенции – и украинской, и русской, и еврейской. Философские, политические, психологические диспуты. В парижском туалете – первая женщина– адвокат во Франции Софья Григорьевна Пети по мужу, дочь миллионера-сахарозаводчика Балаховского. Красавица Таля, сводная сестра Леониллы Николаевны, с воздушной лазурью глаз на мраморно-белом лице, в раме легендарных пепельно-золотистых кудрей.