Вбегали и начинали искать меня по всей комнате, зная, что я за ширмой.

Потом заглядывали за ширму и поднимали радостный крик, взбирались на мою постель на колени ко мне. А когда я подымала над ними кедровую шишку, лежащую у меня на столе, которая им казалась почему-то живым и чем-то страшным существом, с криками убегали из комнаты. Потом слушали с неослабным вниманием (три раза подряд): “Жили– были дед да баба…” – и другой, такой же для их возраста упоительный фольклор. И я от них устала гораздо меньше, чем в Зубове от общения с взрослыми воскресными гостями. Что-то есть для меня неотразимо влекущее в младенческом возрасте. И младенческий возраст что-то влечет ко мне. Не разберу – что именно.

Но так было с 16-ти до 79 лет (завтра день рождения Мировича). И такое же взаимное притяжение между мной и психически больными. Когда я навещала сестру Настю в Мещерской психиатрической больнице (45 лет тому назад!) и проходила к ней в отделенную ей комнату через коридор, наполненный буйными помешанными, они устремлялись ко мне со всех сторон и каждый что-то рассказывал, чего-то от меня требовал или просил. Тогда я совершенно не боялась их, хотя фельдшерица предупреждала, что “возможны всякие эксцессы”. Если я опускалась на один из диванчиков в коридоре, они облепляли меня так, что было трудно вырваться. Обнимали, крепко держали под руки, прижимались к моим коленям лицом.

1–2 апреля. Дальнейшая ночь. После пробуждения

Было в дне одно неожиданное событие, волнующее и обязывающее откликнуться на него всеми материнскими силами души.

Позвонил Игорь (Ильинский). Очень тепло и странно-робко просит о встрече. Я ответила, что живу в тесноте, не одна в комнате и никого к себе не могу пригласить. Он сказал (опять просительно-робко): “А если бы я заехал за вами на машине, может быть, вы согласились бы приехать ко мне? Мне так хочется, так нужно говорить с вами после того, как я прочел книгу Джемса – ваш перевод. И до этого хотелось после вашего письма, когда я потерял Таню (жена)[858]. Но я был тогда так вырван из жизни, что ни писать, ни говорить, ни видеть людей не мог. Потом я прежде всего подумал о вас, но не сообразил, как найти ваш адрес, не знал, есть ли у вас телефон. Как только узнал, решился позвонить. И тут как раз с вашей фамилией на книге Джемса встретился. Эту книгу я читал, как в детстве Ната Пинкертона, не мог оторваться”. Условились, что во вторник он позвонит и на той неделе мы увидимся.

7–8 апреля. Поздний вечер. За ширмами

Аллины именины. Кишит вокруг переполненная родственниками пиршественная суета. Сейчас отхлынули из нашей старушечьей комнаты. А моя душа переполнена Игорем (Ильинским) после свидания с ним (он в 6 часов прислал за мной машину, и я пробыла у него до 8-ми). Не ожидала я, что так цела, так крепка наша старинная дружба с Гео, Геруа, Мирольфом (такие имена он давал себе в семилетнем возрасте). И самое изумительное, что это же семилетнего ребенка лицо встретило меня в передней и припало с поцелуем к моим рукам. И я целовала его голову, как тогда, когда он пленял меня своим творческим перевоплощением в созданных им образах Геруа, Мирольфа, Гео[859]. И как самому близкому другу или духовно близкой матери, два часа рассказывал он о своем великом душевном потрясении в связи со смертью жены.

Когда ехала обратно, не узнавала привычной Москвы в темных дождливых сумерках. Не узнала бы ее, если бы и днем после нашей встречи с Игорем на знакомые издавна улицы и дома глядела. Все изменилось, как это бывает, когда коснется души “холодок новоявленного” да услышится в житейском шуме “глас хлада тонка”[860].

Еще одно подтверждение того, что отпечатлелось лет 15–20 тому назад в четверостишии Мировича:

И другие:

9-10 апреля. Москва. Квартира Аллы Тарасовой. Заширменный угол Мировича

В Москву прилетел ветер из окрестных полей, лесов и лугов и принес свежее дыхание Весны… Уже без примеси зимнего резкого холода и осенней сырости.

Странное, почти на грани ирреального, последнее время четыре события в душевном мире моем: появление в моей орбите Игоря, шагнувшего через расстояние сорока лет (тогда ему было 7 лет!) – с “дружбой и любовью”, по его словам, шагнувшего в мою орбиту. И так близко и тесно, как если бы он был сразу моим сыном и другом.

Второе – “навьи тропы”, где нет уже грани с потусторонним, куда вовлекла меня смерть Валиной матери. Третье – мост над пропастью, каким идет в личной жизни “своего” с таким дерзанием, с такой мукой, с такой рыцарственною отвагой одна из дорогих мне “замдочерей” моих (Ирис). И четвертое – письмо Евгения Германовича (Лундберга) на 12 страницах после чуть ли не 10 лет безмолвия. Прошло 30 лет, если не больше, как между нами прервалось (целый комплекс причин) очень дружественное раньше знакомство, то есть ритм общения, взаимное обязательство встреч и переписки. И сейчас во мне зазвучало забытое мое стихотворение, каким я откликнулась однажды в полосе этих 30 разлучных лет на неожиданное наше свидание во время болезни Евгения Германовича. Эти строки, кажется, не уцелели ни в одной из моих тетрадей.

18 апреля. 12 часов ночи. За ширмой

Не встреча, а неожиданное столкновение с человеком (в Зубове, в полуосвещенном коридоре). Простилась с ним письменно и думала, что резкость – и даже гневность моих прощальных слов и его от меня отрезала, и у меня выдернула с корнем и сожгла возможность общения. И вдруг случилось чудо: и он бросился ко мне, хотя и робким движением. Робко и виновато прозвучавшим “здравствуйте, Варвара Григорьевна”. И я обрадовалась ему, как раньше, и обняла склонившуюся ко мне голову. Не смогу взять назад филиппик своего письма, но раскаиваюсь в тоне его (“Вы – псевдосын, псевдодруг, псевдомуж своей жены Ирэн, псевдомузыкант, псевдоврач, псевдодруг М… “). Быть близкой к его пути, встречаться, переписываться с ним, пока он связан с женщиной, которую не любит, не уважает и которую не может уважать. Это для меня невозможно. Но любить его, как это сегодня поняла, не перестану.