Горный дух, тоже в парижском туалете. Философ Лев Исаакович. Его чудесное пение.

И всколыхнулось так же вчера то горячее подружье чувство, какое соединяло меня тогда и потом всю жизнь до последнего этапа старости (с 38-го года). И я ринулась, презрев вьюгу и скользь, по магазинам, искать ей в дар грецкие орехи, излюбленное лакомство ее и память о материнском саде, где росли ореховые деревья. Когда я несла по снежным и ледяным тротуарам полкило орехов в моем портфеле, в душе что-то запело, заплакало, засмеялось молодым смехом – и остались от этого строчки, которые я записала, вернувшись за ширмы, и присоединила к убогому именинному дару заширменного приживальщика Мировича.

Вот этот подвьюжный экспромт:

1 февраля

О старости и “приживании”.

Старость не должна обижаться, что у большинства молодежи, как и в людях еще не старых, она отражается в аспекте доживания или еще в добавление к этому – в аспекте приживания, если она не имеет самостоятельной базы материальной и живет при ком-нибудь. Чтобы ощущать в старике или в старухе полноправное и братски близкое существо такого же человека, как и все, “рожденные женой”, но попавшие (не по своей воле!) в трудные для себя и затруднительные для других условия существования, – нужна высокая культура духа. Редкая, как все “высокое” в человечестве.

Возле Таниной матери[855]. Такая хорошая-хорошая женщина, что, повидавшись с ней какие-нибудь полчаса, я почувствовала прилив душевно-духовных сил и свободно дошла домой, хотя было уже темновато и местами скользко.

С Таниной матерью о тесных вратах и узком пути. Радостное свидание. Ее нежная, слабая, чистая душа голубела, как небо в молодых навеки, шестидесятилетних глазах. И нянюшка ее, опекун ее жизни, с такой любовью уговаривала меня разделить с ними трапезу, так искренне огорчилась, когда я отклонила приглашение (странно было бы есть в том состоянии, в каком мы обе с Марией Васильевной были). Когда к восьмидесятилетним старикам так – из глубины души – добры люди, это действует на какой-то срок как некогда прозвучавшие слова: “Возьми одр твой и ходи”. Я шла и не чувствовала морозного ветра, не боялась скользких мест, не ощутила обычной тоски от своей неуместности в доме Тарасовых, подходя к их двери.

19–26 февраля. Час ночи. На краешке кровати

С этим стихотворением Мировича далеких лет я проснулась сегодня. Тогда оно посвящалось другу-спутнику моему Михаилу – в один из периодов 12-летнего сопутничества нашего, когда – как ни пленял “храм”, который мы внутренно пытались воздвигнуть, как дело и как цель нашей жизни, я больше всего начинала чувствовать себя “залетной птицей” – вообще на этом свете. Такое чувство и сегодня. И не раз оно повторялось в течение длинной моей жизни. Вернее, оно всегда было со мной – если не в сознании, как в тот час, когда родились строки про “залетную птицу”, – подсознательно оно всегда было со мной.

Умер Лева Бруни[856], хороший художник, хороший, чистый сердцем, чуждый мещанства человек. Встречалась я с ним в жизни мало, но всегда при встрече ощущался какой-то задумчивый, поверх быта и узколичных интересов луч. Так называемого личного счастья во всей полноте, кажется, ему не досталось. Да и кому оно “во всей полноте” достается! В нем было что-то детское. И наряду с этим какая-то затаенная дума. Унес ли он ее с собою туда, куда ушел третьего дня? Есть думы, которых нельзя до конца додумать в одной жизни. Нельзя додумать в условиях такой жизни, какова на этом свете наша, человеческая, жизнь. Хотела по старой привычке прибавить: “Да будет легка ему земля”. Но с некоторых пор мне в такой степени ясно, что слова эти так же неприменимы к развоплотившемуся человеку, как если бы кто-нибудь произнес их над его изношенными одеждами, которые надо сжечь – так как починить их уже было нельзя.

Земля да будет легка его жене, его детям – то есть да будет легко им ходить, работать, дышать на планете, называемой Землею. Кроме нее, у Отца нашего “обители многие суть” “иных пространств иного бытия” – и да будет радостно вхождение его, милого Левы Бруни, в обитель, ему назначенную. И хождение по ней, и все дальнейшие пути ему назначенные. Аминь.

20 марта. 10 часов вечера. Заширменный угол

Со мной Л. И. Микулич[857]. Случайная книжка. Не случайных в моем распоряжении нет – в тех библиотеках, где я была последние годы записана, книги для чтения нужно было выбирать из числа тех, которые не громоздились на прилавке с добавлением к ним пяти-шести книг, откуда-то из-под прилавка вытащенных с трудом сгибающей спину библиотекаршей (большинство из них немногим моложе Мировича).

Микулич. Tempi passati. Короткий трехлетний петербургский период моих скитаний по житейскому морю. Приглашение сотрудничать в гайдебуровской “Неделе”. Меньшиков, Генриетта Каргрэм, Влад. Соловьев. Парадные обеды раз в неделю. Кажется, по четвергам. Разговоры о Микулич – о ее “Мимочке” и “Зарницах”.

В ее рассказах было что-то свежее, женственно-очаровательное и своеобразное, будящее в читателе заочную симпатию к автору и теплый интерес к его личности. Мне хотелось встретиться с ней лично. Но мы обе были “дикарки”, по выражению Зинаиды Венгеровой, – и встреча не состоялась. Я избегала литературных знакомств, как и она. И для меня были пыткой многолюдные писательские собрания. А частной дорожки к ней я не нашла.

28 марта. За ширмой. 11-й час

У Аллы днем была генеральная репетиция “Талантов и поклонников”. После театра – гости. Родственники и еще несколько лиц, незнакомых мне. С маленькими детьми. Дети (от 3-х до 6-ти лет) ворвались в мою комнату (за ширму) и не хотели уходить. Хотя я и устала сегодня – был поход от Ириса в Зубово, но от детей хлынуло на меня такое очарование “первого утра мира”, что хватило сил побыть с ними больше часа. Сами собой возникли какие-то очень несложные, но для них (отраженно и для меня) интересные игры.