Невольно приходит в голову: если бы окончено было оформление веселовского звенигородского дома к апрелю, как предполагала Ольга, и я в апреле была бы уже далеко от Москвы, я не встретилась бы с Игорем и через Игоря – с его Таней.

Если бы не пришла телеграмма Денисьевны из Калистова: “Ничего нет” (о том, что нет возможности мне туда переехать на лето).

Если бы телеграфировала знакомая художница, что есть надежда найти какое-нибудь пристанище в Семхозе (под Загорском), – не было бы тех трех разговоров под этим кровом, которые выяснили мне и чаду моему, чем и как и почему мы связаны с ним так свято и крепко, пока длится Страстная седмица его жизни (Сужденность, Провиденциальность).

Так в старину, если бы я не была секретарем (вернее, помощником редактора) в “Русской мысли” и не принес мне рукопись свою (“Отец Федор”) Пантелеймон Романов, не встретилась бы с ним Анна и не прошла бы опыт так называемого “счастья” и свою via dolorosa и свою Голгофу и воскресение.

И если бы в молодости я ответила Льву Шестову так, как ему казалось тогда единственно важным для его души, не было бы у него того великого опыта, который привел его к огромной работе духа над загадкой жизни и смерти.

И если бы Жизнь сказала мне “да” на мой запрос о так называемом “счастье”, не было бы у моей души огромной цены опыта, который вылился в 4-х строках:

5 июня. 10 часов вечера

Душа моя переплеснулась за ту грань, где Игорева Таня. Воротиться той части души, которая там, и как ни в чем не бывало жить только по эту сторону нельзя. В сущности, так было уже давно. Лучше сказать – так есть всегда и у всех. Но осознают это не все, а лишь те, у кого вошло в расширившееся сознание существование душ, покинувших тело, – их форма, их дальнейший путь, их сопребывание с нами.

6 июня. 4-й час дня

Зной, будет гроза. Сижу, вернее – лежу в Таниной комнате с холодным компрессом на голове. Его и таз с водой принесла милая Оля (сестра Игоря).

Я говорю “милая”, потому что люблю ее. Я думала (была причина, не во мне лежащая), что не смогу полюбить ее. Но это сделалось само, помимо моих стараний. С тех пор как Игорь и Таня вошли в него, сердце расширилось до пределов, каких я раньше не подозревала. В него открыты двери каждому, кто появится у его порога. Но это условие – непременное. Вот почему Алла и ее семья (только они) за пределами орбиты моей. Все ж безымянные на земном шаре и в других мирах включены в нее – поскольку это им нужно, поскольку это суждено. Двери мои открыты. Игорь спросил бы: – А какими “делами” докажешь ты, что это так. – У него потреба мужской воли – дел, подвига, исповедания. Себя я не могу представить ни в каких “делах” – может быть, потому, что ощущаю отсутствие сил для какой бы то ни было деятельности по эту сторону жизни. Область моих “дел” очерчена появлением людей в орбите моего сердца, где загорается навстречу – каждому поименно – луч Любви. И проявится, где может (это новое), к каждому, кто войдет – в пространстве и времени на житейском плане. Кроме издавна и с лирикой личных чувств, любимых, живых и умерших – нет разницы между теми, кто войдет. Сторож, сторожиха, сестра Игоря Оля, учительница, которая сначала показалась чем-то отталкивающе неприемлемой (я испугалась этого). Во всех чувствую “извечного брата”, по прекрасному термину Биши. Это новое.

Дай мне, Господи, этого не потерять. Но “дела” мои все равно, по крайней слабости и невыносливости моей, внешне много если сведутся к тому стакану воды, о котором в Евангелии: если подадите стакан воды во имя мое; мне его подало реальное чувство присутствия Бога в каждом биении сердца, если есть в нем Любовь к кому бы то ни было из людей.

18 июня. Раннее утро. День именин Игоря

Игорю Ильинскому, плод рассветного вдохновения старейшего из русских поэтов —

Вариант по требованию Геруа:

5 часов дня, золотого, солнечного, жаркого, но с капризными порывами слишком свежего, почти холодного ветра.

Утро было драматическое. Обе Ольги (Оля, сестра , и О. Н. – домработница) в праздничном оживлении не покладая рук усердствовали над бисквитным пирогом, убранным клубникой, и парадно расставляли обычные молочные яства. Все это вопреки хозяйскому запрету “праздновать” его именины.

Сам он прямо из-под душа часа на два ушел к Тане на кладбище. И вернулся таким неприступным и раздраженным олимпийцем, каким я его еще не видела. Ни отвлечь, ни развлечь, ни успокоить его мне не удалось. Он с час метал стрелы с высот Олимпа в уничтоженную, потом даже не удерживающую слез Олю: “Зачем нелепый этот пирог? Зачем венок вокруг тарелок и гирлянды полевых маргариток на спинке кресла? Зачем зовет меня «Варвара Яковлевна», а не Григорьевна или «тетя Вава». Зачем пирог на соде, а не на дрожжах?” Я обиделась за Олю и увела ее купаться и на кладбище – решила отнести именинные гирлянды Тане на могилу. К имениннику же прихлынули на его теннисную площадку неожиданные гости, и он кинулся к ним, с ожесточением вмешавшись в метание мячиков. Носился по огромной площадке, как разъяренный лев, – к моему удивлению, оказался одним из лучших спортсменов, невзирая на некоторую полноту. На кладбище бедняжка Оля успокоилась, а в речонке (лужица у моста) и совсем стряхнула обиду. Я пришла к обеду в суровом в сторону Геруа настроении. Но он обезоружил меня, остановившись у спуска с мезонинной лестницы и припав головой к моему уху:

– В разговоре со мной Таня сказала, что она меня не любит, что ей все равно, что со мной. Я хочу знать, что вы про это думаете?

Я отложила разговор об этом до вечера, когда он вернется вечером. Он после обеда до неузнаваемости изменил тон с Олей и даже смеялся и шутил.

Когда я сказала, что утром была так огорчена его настроением, что мне захотелось в Москву, он испуганно и с упреком длинно посмотрел на меня.