Первый эксперимент показал, что сочувствие, вызванное принятием перспективы, было искренним — подобно тому что выявили эксперименты со страдающей Элейн[1697]. Участники слушали рассказ некой Кэти, которая потеряла родителей в автокатастрофе и теперь, преодолевая трудности, растила младших братьев. Позже испытуемым давали возможность немного ей помочь, например посидеть с детьми или подвезти куда-нибудь. При этом экспериментаторы показывали листы с подписями уже вызвавшихся помочь девушке: в одном случае казалось, что прийти на помощь готовы многие (это оказывало социальное давление на испытуемых, заставляя их поступать так же), в другом случае — что сердобольных нашлось только двое (это позволяло испытуемым не испытывать дискомфорт, игнорируя бедственное положение Кэти). Участники, фокусировавшиеся на технических аспектах интервью, вызывались помочь лишь в том случае, если то же самое делали многие их сверстники; те же, кто вник в положение Кэти, подписывались независимо от того, что делали другие.

Но сочувствовать человеку, попавшему в беду — это одно, а распространить сочувствие на всю группу, которую он представляет, — совсем другое. Сочувствуют ли читатели только дяде Тому или всем американским рабам? Оливеру Твисту или сиротам в целом? Анне Франк или всем жертвам Холокоста? В экспериментах, проведенных для проверки таких обобщений, студентам рассказывали о бедственном положении Джулии, молодой женщины, которая заразилась вирусом СПИДа во время переливания крови после автомобильной аварии. (Эксперимент проводился до открытия эффективного лечения этой зачастую смертельной болезни.)

Позже, когда студентов просили ответить на вопросы об их отношении к людям со СПИДом, те, кто поставил себя на место Джулии («приняли ее перспективу»), проявили к ним больше сочувствия, чем те, что сосредотачивались на технической стороне, а значит, сочувствие действительно распространилось с личности на группу, которую она представляет. Но была замечена и важная особенность. Эффект от принятия перспективы управлялся нравственным чувством — это неудивительно, ведь сочувствие не автоматический рефлекс. Если Джулия признавалась, что заразилась СПИДом, все лето занимаясь беспорядочным незащищенным сексом, те, кто ставил себя на ее место, проявляли больше сочувствия к жертвам СПИДа вообще, но их сочувствие к более узкой группе молодых женщин со СПИДом не росло. Похожие результаты были получены в исследовании, в котором студенты и студентки слушали историю мужчины, ставшего бездомным, — по одной версии, из-за болезни, по другой — потому, что ему просто надоело работать.

Далее команда психологов решила несколько раздвинуть границы допустимого и проверить, смогут ли они вызвать в людях сочувствие к осужденному убийце[1699]. Конечно, не из желания, чтобы люди испытывали теплые чувства к убийцам. Некоторый уровень сочувствия к не вызывающим сочувствия людям может быть необходим для отказа от жестоких наказаний и истязаний, и вполне вероятно, что толика такого сочувствия могла привести к реформированию системы уголовных наказаний в ходе Гуманитарной революции. Вызывать сочувствие к душегубу-психопату Батсон не рискнул, но придумал историю об убийстве, которое спровоцировала жертва, ненамного более симпатичная, чем убийца. Вот рассказ Джеймса о том, как он убил своего соседа:

Слушатели, ставившие себя на место Джеймса, действительно больше сочувствовали ему, чем те, кого просили оценить техническую сторону интервью, но это сочувствие очень мало меняло их отношение к убийцам в целом.

Но это еще не все. Неделю или две спустя участникам эксперимента звонил интервьюер, проводивший опрос о тюремной реформе. (Звонивший был в сговоре с экспериментатором, но никто из студентов об этом не догадался.) Среди прочих он задавал и вопрос об отношении к убийцам, похожий на тот, на который студенты отвечали в лаборатории. По прошествии времени эффект принятия перспективы переломил ситуацию. Студенты, которые пару недель назад попытались представить себе, что чувствовал Джеймс, демонстрировали заметное изменение своего отношения к осужденным убийцам. Ученые называют такое отложенное воздействие эффектом запаздывания. Сталкиваясь с информацией, которая может изменять установки таким образом, какой мы не одобрили бы, в нашем случае — вызвав теплые чувства к убийцам, люди знают, как это может на них повлиять, и сознательно подавляют такие чувства. Позже, когда настороженность их отпускает, внутренние перемены становятся явными. Суть такова: даже если незнакомец принадлежит к группе, которую мы обоснованно не любим, увидев его историю его глазами, мы способны посочувствовать и распространить это сочувствие на всю группу, которую он представляет, — и не только на те несколько минут, пока мы слушаем этот рассказ.

В нашем тесном мире мы узнаем истории других людей через самые разные каналы связи: личные разговоры, интервью в СМИ, воспоминания и автобиографии. Но можно ли что-то сказать о доле этого информационного потока, состоящей из художественных книг, фильмов и телесериалов? Как влияют на аудиторию придуманные миры, в которые она погружается добровольно? Люди любят истории, потому что они дарят возможность принять точку зрения героя и в то же время посмотреть на нее другими глазами, с позиции остальных персонажей, рассказчика и самого читателя. Может ли выдумка исподволь побудить людей к расширению круга эмпатии? В своем эссе 1856 г. Джордж Элиот защищала эту психологическую гипотезу: