и потом они увидели, как Энтреску и баронесса стоят обнявшись, у каждого в руке по стакану, стоят погрузившись в себя, а потом Энтреску прочел стихотворение на своем языке, которого баронесса не поняла, но похвалила за музыкальность, а потом Энтреску прикрыл глаза и притворился, якобы что-то слышит, музыку сфер, а потом открыл глаза и сел за стол и насадил баронессу на свой вновь восставший член (знаменитый член в тридцать сантиметров длиной, гордость румынской армии), и снова пошли крики, и стоны, и плач, и в то время как баронесса опускалась на члене Энтреску или в то время как член Энтреску поднимался внутри баронессы фон Зумпе, румынский генерал снова принялся читать стихи, что прекрасно совпадали с движениями обеих его рук (баронессу он держал за шею), и читал он стихи, которые никто не понял, за исключением слова «Дракула», которое повторялось каждые четыре строки, и это могли быть воинственные стихи или сатирические, или метафизические, они могли быть холодными как мрамор или могли быть даже донемецкими, но ритм в лучшем виде совпадал с такой ситуацией: то была поэма, которую молодая баронесса, сидевшая верхом на ногах Энтреску, воспевала, откидываясь то вперед, то назад, словно обезумевшая пастушка в степях Азии, и она вонзала ногти в шею любовника, размазывая кровь из правой руки по его лицу, втирая кровь в уголки его губ, а Энтреску все читал эти стихи, и каждые четыре строки в них звучало имя Дракулы, наверняка эти стихи — сатирические, решил Райтер (с невероятной радостью), в то время как рядовой Вилке снова принялся ублажать себя.

Когда все завершилось — хотя для неутомимого Энтреску и неутомимой баронессы все еще было далеко от завершения, — Райтер и Вилке молча вернулись по тайным переходам, поставили на место зеркало и молча же пошли в подземную казарму и легли спать рядом со своими вещмешками и оружием.

На следующее утро машины гостей покинули замок, а следом за ними покинула его воинская часть. Только офицер СС остался с ними надзирать за тем, как они подметают, моют и всё убирают. Потом тот же офицер нашел, что работа выполнена, к его вящему удовольствию, вполне удовлетворительно, и приказал уезжать; отряд сел в грузовик, и они начали спуск на равнину. В замке осталась лишь машина (причем без шофера, что вызвало у всех изрядное любопытство) офицера СС. Они все дальше отъезжали от замка, но Райтер его увидел: тот поднялся на башню и наблюдал, как удаляется грузовик с солдатами, все дальше вытягивая шею, становясь на цыпочки, пока замок, с одной стороны, и грузовик — с другой не исчезли друг для друга.

За время службы в Румынии Райтер запросил и получил две увольнительных, оба раза он съездил проведать родителей. Там, в своей деревне, целые дни проводил лежа на скалах и глядя на море; плавать, а в особенности нырять, ему не хотелось; еще он долго прогуливался по полям и неизбежно заходил в фамильный замок барона фон Зумпе: тот стоял пустой и казался гораздо меньше, чем в детстве; за домом теперь присматривал только бывший лесничий, с которым Ханс время от времени останавливался поговорить, хотя разговоры, если их можно было так назвать, по большей части его разочаровывали. Лесничий спрашивал, что там нового на войне, и Райтер пожимал плечами. Райтер в свою очередь спрашивал, как там дела у баронессы (на самом деле, он спрашивал про баронессочку — так ее называли местные), и лесничий пожимал плечами. Все эти плечепожимания могли значить, что отвечающий ничего не знает, или что реальность становится все более размытой, похожей на сон, или что все плохо и лучше вообще ничего не спрашивать и вооружиться терпением.

Также Ханс проводил много времени со своей сестрой Лотте, которой тогда едва исполнилось десять; брата она обожала. Райтера это преклонение смешило и в то же время печалило: временами он даже погружался в фаталистические раздумья о том, что жизнь не имеет смысла, но в то же время не хотел принимать никаких радикальных решений — был уверен, что его так или иначе прикончит какая-нибудь пуля. Никто не кончает с собой на войне, думал он, слушая, как храпят мать с отцом. Почему? Из соображений удобства, чтобы продлить жизнь — люди склонны передавать ответственность другому, лишь бы ничего не решать самим. А правда — она в том, что именно во время войны люди чаще всего накладывают на себя руки, но Райтер в то время был очень молод (хотя нельзя было сказать — плохо образован), чтобы знать это. Также во время увольнительных он наезжал в Берлин (по дороге в свою деревню), безуспешно пытаясь найти Хуго Хальдера.

Он его не нашел. В прежней квартире жила семья чиновников с четырьмя дочками-подростками. Когда он спросил, не оставил ли преж-

ний жилец своего нового адреса, отец семейства (член партии) сухо ответил, что нет, но Райтера перед уходом остановила на лестнице одна из дочек, старшая и самая красивая, и сказала, что знает, где Хальдер живет в данный момент. Потом она пошла вниз по лестнице, а Райтер пошел за ней. Девочка утащила его в какой-то городской сквер. Там, в укромном углу, недоступном нескромным взглядам, она вдруг развернулась к нему, словно впервые видя, и прыгнула на грудь, запечатлев на губах поцелуй. Райтер отстранил ее и спросил, с чего это она вздумала с ним целоваться. Девушка ответила, что счастлива его видеть. Райтер вгляделся в ее глаза тускло-голубого цвета, похожие на глаза слепой, и понял, что разговаривает с сумасшедшей.

Но даже тогда он не оставил своего намерения дознаться, что девушка знает о Хальдере. Она же сказала: не дашь себя целовать — не скажу. Они снова поцеловались. Поначалу язык девушки был очень сухой, и Райтер его лизал, пока тот не стал влажным. Так где сейчас живет Хуго Хальдер? — спросил он. Девочка посмотрела на него как на упрямого ребенка. А ты не догадываешься? — сказала она. Райтер отрицательно помотал головой. Девушка (а было ей от силы шестнадцать) расхохоталась, да так сильно, что Райтер забеспокоился — как бы полиция не нагрянула, и снова заставил ее замолчать поцелуем.

— Меня зовут Ингеборг, — сказала девушка, когда Райтер отлепил свои губы от ее.

— Меня зовут Ханс Райтер.

Тогда она посмотрела под ноги, на песок и камушки, и вдруг заметно побледнела, словно на грани обморока.

— Мое имя, — повторила она, — Ингеборг Бауэр, надеюсь, ты меня не забудешь.

И с этого момента они перешептывались, с каждым словом все тише и тише.

— Нет, не забуду.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Чем клянешься?