слова. Так или иначе, но математик, как, с другой стороны, было неизбежно, однажды ночью помешался, и пришлось отвезти его в сумасшедший дом. Попеску и еще двое юношей из Бухареста посетили его там. Поначалу он их не узнал, но по прошествии нескольких дней, когда с лица его сошло выражение яростного безумия и выглядел он как старый сломленный человек, ученый их вспомнил или притворился, что вспомнил, и улыбнулся. Так или иначе, но по просьбе домашних он не покинул сумасшедший дом. Математик снова и снова впадал в психоз, отчего врачи, со своей стороны, высказались за бессрочное заключение в стационаре. Однажды Попеску пришел к нему. Врачи выдали ему блокнотик, в котором ученый рисовал деревья, что окружали лечебницу, портреты других пациентов и набрасывал дома, что были видны из парка. Они долгое время просидели в молчании, и тут Попеску решил поговорить начистоту. С характерной для юности неосмотрительностью он затронул тему безумия — или предполагаемого безумия — учителя. Математик рассмеялся. Безумия не существует, сказал он. Но вы же здесь, указал Попеску, в сумасшедшем доме. Но математик, казалось, его не слышал: безумие, которое существует, если его можно назвать этим словом, сказал он, это химический дисбаланс, его можно легко вылечить лишь принятием соответствующих химических продуктов.

— Но вы, дражайший учитель, вы же здесь, вы же здесь, вы же здесь! — воскликнул Попеску.

— Для моей собственной безопасности, — отозвался математик.

Попеску его не понял. Решил, что говорит с сумасшедшим, по которому смирительная рубашка плачет, с сумасшедшим, которого не излечить. Он закрыл руками лицо и сидел так неизвестно сколько. Ему даже показалось, что он уснул. Тогда он открыл глаза, потер их и увидел, что математик сидит перед ним, внимательно его разглядывая, выпрямив спину и скрестив ноги. Попеску спросил, не случилось ли чего. Я видел то, что не должен был видеть, ответил математик. Попеску попросил его объясниться. Если я это сделаю, ответил математик, то снова сойду с ума и, возможно, умру. «Но для вас, гения, находиться здесь — все равно что похоронить себя заживо». Математик ему добродушно улыбнулся. Вы ошибаетесь, здесь у меня как раз есть все, чтобы не умереть: лекарства, время, медсестры и врачи, блокнот для рисования, парк.

Тем не менее через некоторое время математик умер. Попеску пришел на похороны. Когда все закончилось, он с другими учениками покойного отправился в ресторан, где все пообедали и проговорили до самого вечера. Они рассказывали случаи из жизни математика, говорили о посмертной славе, кто-то уподобил судьбу человека судьбе старой шлюхи, еще один ученик, которому, похоже, едва исполнилось восемнадцать и который только что вернулся из путешествия по Индии, продекламировал стихи.

Два года спустя по чистой случайности Попеску повстречал на вечеринке одного из врачей, что лечили математика во время пребывания того в сумасшедшем доме. Это был молодой искренний человек, истинный румын, что значит — человек, которому отнюдь не свойственно двуличие. Кроме того, он был немного навеселе, что сделало его еще более откровенным.

Этот врач сказал, что математик, когда его привезли, выказывал все признаки острой шизофрении, но буквально за несколько дней лечения болезнь стала поддаваться. Однажды вечером, будучи на дежурстве, он пришел к нему в комнату немного поболтать: математик, даже принимая снотворное, мало спал, и руководство больницы разрешало ему не гасить свет до тех пор, пока тот не сочтет это нужным. Открыв дверь, врач очень удивился, и то было лишь начало… Математик не лежал в кровати. На секунду доктор допустил мысль о побеге, но через несколько мгновений увидел пациента сидящим в темном углу. Он сел рядом и, убедившись, что с больным все в полном порядке, спросил, что случилось. Тогда математик сказал: ничего, и посмотрел ему в глаза, и глазам врача предстал взгляд, полный абсолютного страха, такого, какого ему не приходилось видеть за всю свою жизнь, а ведь он повидал на своем веку немало сумасшедших.

— И как же выглядит взгляд, полный абсолютного страха? — спросил Попеску.

Врач несколько раз рыгнул, поежился в кресле и ответил: это как взгляд, полный сострадания, но сострадания холодного, словно бы от него, после некоего таинственного путешествия, осталась лишь внешняя оболочка, словно бы сострадание было лишь полным воды мехом, к примеру, в руках татарского конника, который удаляется по степи полным галопом, и мы видим, как он становится все меньше и меньше и в конце концов скрывается из виду, а потом конник возвращается, или призрак его возвращается, его тень, его идея, и привозит с собой пустой, уже без воды мех, потому что за время скачки он ее полностью выпил, он и его конь все выпили, всю воду, и мех теперь пуст, обычный такой мех, пустой мех; ведь на самом деле ненормальный мех — это который наполнен водой, но наполненный водой мех, чудовищный мех, наполненный водой, — он ведь не вызывает страха, не будит его и уж тем более не обособляет, в то время как пустой мех — о да, тот еще как вызывает страх, и все это врач и увидел в лице математика. Абсолютный страх.

Но самое интересное, сказал доктор, заключалось вот в чем: через некоторое время математик овладел собой и странное выражение изгладилось с его лица бесследно и, насколько врач знал, никогда более не вернулось. Вот такую историю хотел рассказать Попеску, который, как и Энтреску до него, попросил прощения за то, что увлекся и, возможно, наскучил гостям своим рассказом, что гости немедля опровергли, пусть и не слишком-то уверенными голосами. После чего беседа сама собой выдохлась и все разошлись по своим комнатам.

Но для рядового Райтера сюрпризы еще не закончились. На рассвете он почувствовал, что кто-то его трясет. Он открыл глаза. Это был Крузе. Не придав значения словам, что Крузе шептал ему на ухо, Ханс схватил того за шею и сжал пальцы. На плечо легла другая рука. Это был рядовой Нейцке.

— Смотри не задуши его, придурок, — сказал он.

Райтер отпустил шею Крузе и выслушал их предложение. Затем быстро оделся и отправился за ними. Они выбрались из подвала, служившего им казармой, и прошли по длинному коридору, где их ждал рядовой Вилке. Тот не отличался высоким ростом — в нем было-то от силы метр пятьдесят восемь — и крепким телосложением. Он был худощавый и смышленый, судя по взгляду. Все поприветствовали его рукопожатием — Вилке, он был такой, да, чопорный, и товарищи знали, что с ним нужно действовать по протоколу. Потом все поднялись по лестнице и открыли дверь. Комната, в которую они вошли, дышала холодом —