в себя «в полдень четвертого дня», как раз в момент погребения Волковой, словно возродившись в результате Вериного «жертвоприношения».

Вопрос сознания – его волевой, направляющей роли – высветил основные недостатки физиологического редукционизма. Марксистская теория не могла быть последовательно натуралистической и в то же время проповедовать самоограничение. Будучи директивной, она должна была взывать к социальным императивам, а не к состоянию природы. Суть сублимации заключалась в том, что она сопротивлялась природе и укрощала ее вместо того, чтобы ей следовать. Как процесс, перенаправляющий природный поток инстинктивной энергии, замещение невозможно было объяснить с чисто рефлексологической точки зрения. Поскольку сублимация служила определенной цели, она не могла быть автоматическим продуктом внутреннего органического функционирования[2033]. Сублимация вводила преднамеренность в советский материализм с «черного хода». Для объяснения, почему Боровков преуспел там, где Хорохорин потерпел неудачу, требовалась «преднамеренность» и «целеустремленность» – качества, которые были в опале в начале 1920‐х годов.

Физиология стала мишенью для критики как партийных вождей, так и влиятельных научных кругов, потому что в ней отсутствовал интерес к общественной стороне человеческого существования и к сопутствующему заранее обдуманному планированию коллективной жизни. М. Великовский выражал недовольство коллегами, которые оперировали понятием «рефлекс цели», оставляя неясным, что под этим подразумевается. «Рефлекс свободы» был явным оксюмороном[2034]. В равной степени проблематичным было соответствие между инстинктом и намерением. «Уместно поставить вопрос о том, в каком смысле можно говорить о целенаправленности инстинктивных влечений, – считал Вальгард. – В какой мере и когда имеется здесь предварительное сознание того результата, которого должно достигнуть поведение, называемое влечением, сознание той биологической задачи („цели“), которую данное влечение осуществляет?»[2035] Другие ученые, попытавшиеся вести разговор в ламаркистских терминах «приобретенных инстинктов», тоже на ощупь пробирались к разрешению противоречия между телеологией, предполагающей целевое построение нового общества, и каузальностью, подразумевающей слепой инстинкт. Однако вскоре выяснилось, что инстинкт – это врожденное свойство, и можно говорить только о «социальных навыках»[2036].

Подразумевая существование идей, царства смыслов, а не причин, «социальные навыки» раскрыли несостоятельность физиологической картины человека. Если приписывать людям способность к целенаправленному изменению себя, то психику следовало определить как качественно – а не просто количественно – отличающуюся от инстинктов. Физиологизм и натурализм, рефлексология и бихевиоризм зашли в тупик. Их аналитический инструментарий оказался достаточным, чтобы показать, что психика включает в себя материальное измерение. Но радикальное стремление свести все психологические процессы к области количественного и объективно измеряемого потерпело крах, когда стало очевидно, что подобный редукционизм не оставляет места для категории намерения.

Перепады в престиже интенционализма в 1920‐х годах отражали марксистские споры той эпохи между механицистами и диалектиками. Обсуждались две обширные теоретические проблемы. Первая касалась значения порядка причинно-следственных связей, то есть каузальности как взаимодействия сил, которые сами по себе стремятся к равновесию (позиция механицистов), против каузальности как цепочки событий, организуемых и направляемых человеком (позиция диалектиков). Вторая проблема затрагивала природу эволюции в целом. Механицистская концепция развития рассматривала события как происходящие в линейной последовательности; акцент на важности наследственности и инстинктивных особенностях, преобладавший в механицистских кругах, служил усилению ее детерминизма: будущее представляло собой прямое продолжение прошлого. Диалектическая точка зрения, с другой стороны, видела эволюцию как прерывистую цепь развития, включающую в себя периоды кризиса и революции, которые порождают внезапные, фундаментальные изменения в организации всех элементов системы. Субъективные намерения человека в этой картине являлись важнейшим фактором, а во многих случаях – прямой причиной скачка с одной стадии на другую[2037].

Поднимая вопрос об истинном отношении между необходимостью и свободой в действиях человека, Гумилевский ухватил важный сдвиг в советском дискурсе. Начиная с XIV съезда партии (декабрь 1925 года) на повестке дня стоял вопрос индустриализации страны, и социальные преобразования предстояло ускорить. Дабы оправдать возобновление революции после НЭПа, ученые должны были показать, что самостоятельный активный субъект, который ее поддержит, есть в наличии. Следовало вновь утвердить важность сознания и воли за счет сексуальности – этого локуса инстинкта и расщепления между индивидуальным и коллективным. Пролетариат вновь призвали стать хозяином самого себя, проникнуться принципом свободного, творчески-созидательного действия. Реакторно-механицистская картина человека была отвергнута как чрезмерно фаталистическая. Диалектики сформулировали потребность в личности, которая может не только приспособиться к действительности, но и по-настоящему ее революционизировать[2038]. Они высмеивали тех, кто считал, что «новый человек» придет сам собой, созданный социалистической экономикой. Продолжая эту логику, можно было бы сказать, что капитализм развалится и коммунизм восторжествует без человеческого вмешательства. С точки зрения диалектиков, это было кардинальной ошибкой. Такие «ортодоксальные марксисты» на самом деле отрицали революцию, ведь старое не умирает само по себе. За «нового человека» нужно было бороться[2039]. Ученые начали признавать, что субъективные факторы участвуют в определении хода истории[2040]. Иван Ефимович Орлов призывал «при физиологическом исследовании принимать во внимание также субъективную, психологическую сторону вопроса; должен быть установлен тесный контакт между физиологическим и психологическим подходом»[2041].

С усилением позиций диалектической школы Деборина и публичным развенчанием механицизма на философском отделении Института красной профессуры «вульгарная» физиология была осуждена. Реактология и рефлексология обвинялись в попытке объяснить все явления с точки зрения понятий равновесия и адаптации организма к среде – система взглядов, которая, как утверждалось, порождает пассивное видение человека[2042]. В более широком смысле пассивность организма в отношении его окружения считалась прямым результатом попытки объяснить человеческое поведение в одних лишь биологических терминах, исключая мысли человека и его систему ценностей. «Объективная психология» всех оттенков разоблачалась как яркий пример обездушивания и обессмысливания, сводящего жизнь к «набору процессов, не принадлежавших в действительности никакому субъекту и ничего на деле не выражавших». Сотрудник Московского института истории естествознания и техники Тимофей Иванович Райнов, которому принадлежат эти слова, считал, что механицизм увековечивает отношения эксплуатации: должны ли трудовые действия быть сведены к «машинально выполняемым процессам»? «Смысл и назначение процесса, делающего его живым, одухотворенным действием, отойдут в ведение хозяина. <…> Перед нами на месте действующего лица окажется как бы машина, автомат, выполняющий ряд операций как бы по заводу, по чужому приказу»[2043].

Уже в середине 1920‐х годов механицизм и его физиологический вариант в психологии подверглись острой критике. Партийные теоретики, такие как П. Сапожников, предостерегали, что материализм Павлова и рефлексология Бехтерева суть попытки заменить марксизм чем-то другим. Прозвучавшее примерно в то же время выступление члена Политбюро Бухарина носило красноречивое название «Енчмениада. К вопросу об идеологическом вырождении». Разоблачая Енчмена (и на самом деле реабилитируя дуализм Декарта), Бухарин постулировал существование явлений двух отдельных порядков: пространственных и осязаемых и тех, которые невозможно почувствовать, увидеть