или измерить[2044]. Авторы сборника «Очередное извращение марксизма» утверждали, что Енчмен поставил марксизм «дыбом», а его псевдотеория подходит разве что для «уловления простаков». «Рассчитывая на молодую, ищущую, полную энтузиазма аудиторию, аудиторию наших рабфаковцев и слушателей коммуниверситетов, автор подносит ей самый бессмысленный вздор, как какое-то величайшее открытие», – констатировал преподаватель философии в Московском государственном университете Леонид Аронович Ческис[2045].

Чтобы высмеять «вульгарный материализм», теперь решительно атрибутированный левой оппозиции потому, что Енчмен критиковал в чем-то идеалистическую философию старой гвардии большевиков, сторонники ЦК создали еще один уничижительный неологизм – «енчменизм». Сторонники теорий Енчмена вербовались среди вузовских интеллигентов, доказывал ректор Свердловии Лядов, «и они-то тянут за собой студентов рабочих»[2046]. В одном из самых резких критических выступлений «енчменистов» заклеймили как «архииндивидуалистов», в умах которых царили «15 анализаторов»[2047]. Весной 1924 года на рабфаке Ленинградского государственного университета, где был популярен Троцкий, было внесено предложение путем голосования выяснить, кто прочитал книгу Енчмена «Теория новой биологии и марксизм» и понял ее содержание. «Активным голосованием» – так констатировал протокол – выяснилось, что «книгу прочитало 4 человека, но никто не понял». Аудитория взорвалась смехом[2048].

В образе этически и политически порочного Хорохорина Гумилевский критиковал не только политические убеждения студенчества, но и научные понятия, которые эти убеждения легитимизировали. «Рецидивам теоретического вульгаризаторства и упрощенства в социальной практике соответствует торжество плотского, вульгарного материализма», – отмечала статья в «Правде». Рука об руку с «теоретическим изгнанием психики во имя физиологического рефлекса… идет практическое отрицание всей области психического и эмоционально-практический енчменизм быта»[2049]. Наравне с «богдановщиной» и «тугань-барановщиной», раскритикованными еще Лениным, «енчменизм» расценивался как смесь научного и политического отклонений[2050].

Крах енчменизма и механицизма, утверждение диалектики и «автогенетического движения» создали условия, чтобы психология стала отдельной наукой, независимой от физиологии. Помимо того, что целенаправленный поступок превратился в норму поведения, он стал теперь главной заботой советской науки. Субъективные факторы были объявлены доступными изучению и наделены самостоятельной закономерностью. Понятие рефлекса – фундамент для конструкции человеческой деятельности как пассивной реакции на окружение – попало под яростный огонь критики. Все чаще высказывались критические замечания в адрес Корнилова и других московских рефлексологов. Во время «реактологической дискуссии» конца 1920‐х годов Корнилову инкриминировали отказ от трактовки психического образа как зеркальной копии объекта, исключение психики из закона сохранения энергии, упрощенческое сравнение трудовых процессов человека с поведением лошади. Несмотря на уважение к идеям учителя, В. М. Бехтерева, участники проведенной в Ленинграде в 1929 году «рефлексологической дискуссии» признали механистическую ограниченность бехтеревской рефлексологии и необходимость ее преодоления с позиций диалектического материализма. Низвергались механицизм, эмпиризм, «социологический империализм» и утверждалась психология и историческая диалектика[2051]. Наметилась устойчивая тенденция к возвращению психики в сферу объективного анализа, провозглашающая «возможность объективного изучения субъективных процессов»[2052]. Новая концепция психики была напрямую привязана к активному действию, а не к пассивной реакции. Наиболее важная функция психики с диалектической точки зрения заключалась в том, чтобы освободить человека от ограничений, налагаемых его непосредственным положением, и позволить ему направить свои действия к построению будущего[2053].

В одном из ключевых эпизодов романа «Собачий переулок», в котором встречаются Хорохорин и Буров, Гумилевский расшифровывает, какого рода корректировки необходимы большевистской теории психики. В начале эпизода Буров замечает, что у них с Хорохориным поразительно похожий почерк. Подразумевается, что Буров, сексуально одержимый приват-доцент, во многом является alter ego Хорохорина. Хорохорин вставляет в рот папиросу и, одурманенный ею и выпитым пивом (читай: охваченный своими плотскими ощущениями), приглашает Бурова к откровенной беседе. Однако перед нами не тот уверенный в себе Хорохорин, которого мы повстречали в начале романа. Он уже начал сомневаться в системе своих убеждений. Поскольку Буров – ученый, беседа принимает научный характер.

Хорохорин заводит речь о разных ипостасях человеческого «я», находящихся в непрерывном конфликте:

– Тогда скажите прежде всего, Федор Федорович, вы знаете, что унижает вас в наших глазах, что губит вас как ученого?

<…>

– Было бы странно, если бы я не замечал того, что замечают другие…

– Но раз вы сознаете…

– Вот как вы наивны! Вольтер был атеист, не верил ни в бога, ни в черта, высмеивал религиозные предрассудки… А он же искренне огорчался, когда видел три свечи, чурался, если кошка перебегала дорогу. В верхнем сознании – одно, а в подсознательной сфере, где царят инстинкты, – совершенно другое. Что развертывается в сфере верхнего сознания, я могу замечать не хуже других, конечно!

– Двойственность личности… потустороннее?.. – усмехнулся Хорохорин. – Этого нет! Но, по-вашему, кто же подчиняется?

– Тут борьба, – пожал плечами Буров, – постоянная борьба. Сознание и инстинкты не всегда живут в мире[2054].

Хорохорин прибегает к последнему аргументу в защиту физиологии. Нет смысла воевать с инстинктами, утверждает он. Инстинкты естественны, неестественных инстинктов не бывает. Но Буров, идущий в ногу с новейшими научными исследованиями, развенчивает его теорию, доказывая, что половое влечение – это лишь один из компонентов психики, который должен быть интегрирован в гармоничное целое[2055].

Рейснер тоже искал теорию, которая могла бы объяснить сущностное единство психики, раздираемой со времен Платона между тремя способностями: ощущением, волей и разумом. Чувства неотделимы от разума, доказывал он. Когда они действуют сообща, рождается воля[2056]. Но, как со всей очевидностью демонстрирует расстройство психики самого Бурова, этот идеальный сценарий материализуется далеко не всегда. Слабая психика может расщепиться на отдельные компоненты. Послушаем еще раз Вальгарда: «В высших отделениях мозга существует сложный комплекс нервных связей, большею частью приобретенных человеком в его развитии и социальной среде – это есть его личность. Независимо от этого мозгового комплекса существуют врожденные сложно-рефлекторные (инстинктивные) нервные механизмы влечений, быть может, заложенные в низших отделах мозга. Нервный комплекс личности и механизмы влечений могут действовать более или менее независимо друг от друга и даже находиться друг с другом в конфликте». Победит ли в этой борьбе личность, а влечение будет оттеснено, «или наоборот, влечение сломит все преграды, выдвигаемые против него личностью, – это зависит от силы влечения и от силы личности. Доминирует либо инстинкт, либо личность, в зависимости от того, кто окажется сильнее»[2057]. «Коварность полового инстинкта как раз в том, что он коренится не только в сознательной, но еще глубже – в подсознательной сфере», – объяснял Семашко, признавая специфическую трудность решения «полового вопроса»[2058]. В этом Выготский уповал на сознание, которое есть не послушный слуга инстинктов, а препятствующий им строгий контролер. Получив бразды правления над психикой, сознание явно становилось нередуцируемым понятием[2059].

Сведущие в диалектике психологи опирались на