проявлениях, при наличии в действительности мягкости, добродушия, «невозможности тронуть мухи», простых дружеских отношений с равными себе, свидетельствует о сверхкомпенсации, т. е. чувстве своей психической недостаточности, компенсируемой, восполняемой внешней развязностью, что является тоже одним из свойств примитивности.

Наконец, указания на его склонность пить кровь и есть сырое мясо тоже является признаком, указывающим на атавистические, первобытные механизмы, заложенные в каждом человеке в скрытом виде и выступающие так ярко у К-ва, указывающие на сильное развитие его инстинктивных начал.

Криминологи заключили, что перед преступлением ответчик был во власти «низменных» побуждений: «Состояние, в котором совершалось К-вым преступление, явилось разрядом довольно длительного нарастающего аффективного состояния, которое пошло по путям, наиболее коротким, минуя всю личность в целом, аналогично действию короткого замыкания. В таком состоянии часть сознания отщепляется, становится автономной, действует по каким-то иным путям, вне контроля своей личности. Такие действия короткого замыкания могут выполняться или в состоянии припадка, со склонностью к затмению сознания, или же иметь вид нормального действия при ясном сознании, но в обоих случаях действие вместе с аффективным импульсом, вызвавшим его, образует одно сплоченное целое, отщепленное от прочей личности. Импульс – побудительная сила, не проходит через фильтр всей личности, а прямо переходит на нашу психомоторную, двигательную сферу и проявляется в действии, наиболее близко лежащем к данному аффекту. Этим и обусловлен самый характер преступных действий К-ва».

По данным судебной экспертизы, преступление было совершенно «в момент выпадения памяти».

К-в был задержан и «взят под наблюдение». Подсудимый не требовал «чрезмерно длительной изоляции от общества», но, по заключению судей, мог быть возвращен в ряды трудящихся «лишь по прохождению срока трудового воздействия». Вызванные в суд специалисты отнеслись к нему мягко, так как пришли к выводу, что «низменное побуждение» породило своего рода «короткое затмение». К-в регрессировал в инстинктивное состояние и, когда калечил жену, находился вне себя, был «невменяемым». Считалось само собой разумеющимся, что, будь рабфаковец здоров, он благополучно преодолел бы свои плотские влечения.

Более того, суд увидел в жертве, студентке Р-ной, соучастницу преступления. «Руководимая одним желанием – сохранить и привязать К-ва к себе как женщине, сообразуясь только с возможностью исключительно сексуальною, она загнала его в преждевременный и неравный брак». Зарегистрировав брак с рабочим, Р-на имела целью показать свое «геройство женщины», решившейся связать свою жизнь с «простым рабочим», которого она напряжением своих усилий поднимет до верха культуры. «Таким образом, сошлись два совершенно различных человека, продукты разных социальных группировок, люди, совершенно инакомыслящие: К-ев – крестьянский сын, рабочий, рвавшийся к знанию, к науке, смотревший жизни вперед» и Р-на – «дочка буржуазной крестьянской среды, продукт социальной группировки, призванной отмирать», девушка, не прошедшая трудовой школы жизни, «избалованная своим прошлым, бесшабашным бытием, развращенная донельзя, искавшая в К-ве человека, способного на удовлетворение ее сексуальных потребностей»[2027].

По словам судей, Р-на воспользовалась наивностью мужа, дабы разжечь в нем сексуальное желание, которое он уже почти поборол. Порочность жертвы (интеллигентки) была вполне предсказуема; порочность преступника (пролетария) являлась прискорбным результатом деградации в вузе. Совершенно очевидно, что в оценке двух сторон была проявлена изрядная двусмысленность: целомудренный, но недалекий мужчина был противопоставлен развращенной и изобретательной женщине. Грубый рабочий, благородный дикарь, старался подчинить свою интеллигентную жену, потому что нуждался в ее сознании; и наоборот, студентка якобы лелеяла что-то вроде фантазии об изнасиловании, поскольку завидовала стихийной пролетарской силе мужа[2028].

Половые преступления, претендующие на «общественный интерес», одновременно и артикулировали, и усложняли структуру коммунистического эсхатологического нарратива[2029]. Настоящий рабочий (мужчина) должен был сублимировать свои психологические порывы, энергия которых должна была растратиться в процессе утомительной, непрерывной революционной активности. А оторванная от труда «буржуйка» со своей стороны нуждалась в том, чтобы как-нибудь перенести свой интеллект в тело рабочего и таким образом приобщиться к физической деятельности. Все это имело известную философскую генеалогию. Людвиг Фейербах, оказавший на молодого Маркса плодотворное влияние, утверждал, что эсхатологическое завершение наступит вслед за объединением неабстрактного «страдающего сердца» с «головой», обладающей универсальностью разума[2030]. Или, по формулировке самого Маркса, «идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней»[2031].

Линия защиты, строящаяся на логике «солнечного затмения», проникла в советскую юриспруденцию в той мере, в какой она оценивала не отдельные поступки как таковые, а «личность подсудимого, взятую во всей ее сложности». Конкретизируя условия, при которых подсудимый не несет ответственности за свои поступки, статьи 24 и 25 Уголовного кодекса допускали, что сознание подсудимого могло находиться в «сумеречном состоянии». Даже когда поведение подсудимого было «целенаправленным», оно тем не менее могло быть «непреднамеренным». Как только «психическое расстройство» было узаконено в качестве правового понятия, советские юристы заявили, что обвиняемый не обязательно утрачивал способность осознавать, что он делает (libertas judicii), но, возможно, утрачивал способность выбирать между различными образами действий (libertas consilii). Разграничение между «умопомешательством» (состоянием, предполагавшим, что «сознание замутнено») и «принуждением» подкрепляло тезис, что сознание и воля – два обособленных компонента. Чтобы быть виновным, индивидуум должен был одновременно и осознавать зло, и выбрать зло предумышленно[2032].

Студент, ведомый своими необузданными влечениями, являлся в глазах большевиков не «новым человеком», а «вырожденцем». Отсюда и сочувствие к не знавшему над собой контроля Хорохорину. На самом деле роман Гумилевского можно прочитать как литературную трактовку линии защиты, строящейся на временном помутнении рассудка – «солнечном затмении». Разработанное в советской психологии и часто использовавшееся в партийных разборках физиологическое объяснение «затмения» наделило защиту, основанную на этой метафорике, необходимой легитимностью. Возложить вину на тело и снять ее с разума было чем-то бóльшим, чем просто риторическим ухищрением, знакомым по партийной герменевтике души 1920‐х годов. По существу это было научное обоснование моральных и даже политических ошибок оппозиции.

3. Реабилитация психики

Чем были психика и сознание человека: объектом или субъектом революции? Кто должен был освободиться? И от кого? Должны ли были физиологические инстинкты освободиться от тирании идеалистического эго? Или, наоборот, эго коммуниста должно было освободиться от слепых инстинктов? Подводя своего героя к тому, чтобы он остепенился, дисциплинировал тело, Гумилевский явно склоняет чашу весов в пользу второго положения. Романист ниспровергает Хорохорина, самозваного кандидата в «новое человечество», выводя его из руководства университетской партийной организации, и возносит Королева, который ценит волю – бастион против неумеренной сексуальности. Третья и заключительная часть романа Гумилевского, которая включает назидание Бурову по половому вопросу и речи Королева над могилой Веры, недвусмысленным образом провозглашает, что «новый человек» является хозяином своего тела, а не наоборот. Интересно авторское уточнение: Хорохорин приходит