честного человека в стране большевиков является тюрьма, рассуждает в «романе-комплексе» М. Шагинян «Кик» (1928–1929) антисоветски настроенный арестант, добавляя: «Вернее, для меня это единственное место, где я себя могу чувствовать свободным». В ином ключе к этой теме подходит А. Солженицын в романе «В круге первом», герои которого, лишившись свободы физической, обретают духовную свободу и более того — возможность нравственного перерождения, с которым архетипически связывается пребывание в тюрьме [см. ЗТ 3//2; ЗТ 23//4].

Близкая параллель с ЗТ — в рассказах Швейка о больнице для умалишенных: «Там такая свобода, какая и социалистам не снилась. Там можно выдавать себя и за Бога, и за Божью Матерь, и за папу римского, и за английского короля, и за государя императора, и за святого Вацлава… В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте… Если бы кто-нибудь проделал то же самое на улице, так прохожие диву бы дались. Но там это — самая обычная вещь» [Я. Гашек, Похождения бравого солдата Швейка, 1.4; совпадения с высказываниями Старохамского выделены мной. — Ю. Щ.]. Из других сходств: у Гашека симулянт кусает врача в ногу, выпивает чернила [там же, 1.3] — Берлага толкает в грудь добрую докторшу, выливает себе на голову бутылку чернил [ЗТ 16].

16//14

…[Сотрудники «Геркулеса»,] головы которых, как ему [Берлаге] показалось, соболезнующе качаются в полутьме коридора… ничего не сказали. И, ничего не сказавши, стали медленно уплывать в темноту. — Друзья! — слабо вскрикнул бухгалтер. — Куда же вы?.. И вице-король Индии остался один. — Отголоски экспрессионистской образности и фразеологии Л. Андреева — недаром тень писателя витает над «Геркулесом» [см. ЗТ 11//4]. Ср.: «Два холодных, два бледных, два угрюмых лица одиноко выдвигались из темноты и качались в странной немой пляске…»; «Двигались в полутьме две неторопливых фигуры…» [Жизнь Василия Фивейского, гл. 4, 9]; «Далеко кругом в полутьме торчали неподвижные головы, слегка освещенные красным со сцены» [Красный смех, отрывок 14].

Особенно характерны для Л. Андреева (и для постановки «Жизни Человека» в МХТ с ее знаменитым «черным бархатом») персонажи, уходящие в темноту: «[Иуда] скрылся в темной глубине открытой двери» [Иуда Искариот]; «Со смехом скрывается во тьме [Анатэма, конец карт. 6]; «И молча бежали мы куда-то во тьму» [Набат]; «Она… тихо уходила назад, смутно белея во мраке»; «Ночная тьма бесследно поглотила его» [Жизнь Василия Фивейского, гл. 6,11]; «Стариковски сгорбившись, пошел куда-то в темноту, прочь от всех нас… — Стойте! — крикнул я… но он… скоро пропал в красноватой мгле… А я остался один» [Красный смех, отрывок 5; сходства с ЗТ выделены мной. — Ю. Щ.].

16//15

Что же ты наделал, бухгалтер Берлага? — Ср. подобные риторические вопросы в устах героев Шолом-Алейхема: «Подумай, если остался у тебя хотя бы обломок клепки в голове, что ты натворил?»; «Или… ехать в Варшаву исправлять все то, что ты там натворил?» [Мариенбад, Собр. соч., т. 6: 233, 242].

16//16

Где были твои глаза, бухгалтер? — Ср.: «Где были мои глаза? Где была моя голова?» [Шолом-Алейхем, Мариенбад, Собр. соч., т. 6: 239].

16//17

Вот куда завели тебя, бухгалтер, твои странные связи с господином Фунтом… Страшно даже подумать о том, что сказал бы старый Фома о проделках своего любимого сына. Но давно уже лежит Фома на втором христианском кладбище… и только мальчики, забегающие сюда воровать сирень, бросают иногда нелюбопытный взгляд на гробовую надпись…» — Типологическая параллель к первой фразе — у А. К. Толстого: Все кончено! Так вот куда приводит / Меня величья длинная стезя [Смерть Иоанна Грозного, д. 1].

Пародийное отступление об отце Берлаги, в типичной для соавторов манере сгущения, отражает два ряда поэтических клише:

(а) «Безучастность мертвеца» (который не откликается на зов живых, не реагирует на их заботы и дела, близкие ему при жизни и т. п.);

(б) «Вечный покой» (описание тихой могилы и того, какой пейзаж окружает ее, кто из живых посещает или не посещает могилу, что гласит надгробная надпись и т. п. Здесь типичен мотив «равнодушной природы», а также слова «только», «лишь», как в данном месте романа).

Эти два ряда мотивов тяготеют к противоположности: если первый из них содержит сетования на то, что умерший покинул живых и глух к их призываниям, то второй, наоборот, содержит медитации о том, что живые покинули мертвого, обрекли его на одиночество, о великолепном безразличии окружающего мира и проч.

«Безучастность мертвеца» иллюстрируется примерами типа «Для берегов отчизны дальней» Пушкина (Но там, увы, где неба своды…), «Воздушного корабля» Лермонтова (Но спят усачи-гренадеры… / И маршалы зова не слышат… / Но в цвете надежды, и силы / Угас его царственный сын…) или пассажа о матери Козлевича («Лучше всего, конечно, было бы рассказать про свои страдания нежной морщинистой маме… Но мадам Козлевич давно уже скончалась от горя…» и т. д. [ЗТ 3]).

«Вечный покой» представлен в «Сельском кладбище» Жуковского (Повсюду тишина, повсюду мертвый сон, / Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает, / Лишь слышится вдали рогов унылый звон, // Лишь дикая сова…); в описании могилы Ленского (Там у ручья в тени густой / Поставлен памятник простой и следующие две строфы [Евгений Онегин, 6.XL–XLII]); в «Похоронах» Некрасова (Будут песни к нему хороводные / Из села по заре долетать…) и во мн. др., от частично примыкающего сюда же «Выхожу один я на дорогу» Лермонтова до советского романса «Позабыт-позаброшен» (На мою на могилку, / Знать, никто не придет, / Только раннею весною / Соловей пропоет).

16//18

«Твой путь окончен. Спи, бедняга, любимый всеми Ф. Берлага». — Надгробные надписи на кладбищах старой Одессы славились своим эксцентрическим и характерно одесским стилем. Им посвящен современный ДС/ЗТ очерк за подписью «Тур», где приводится, например, такая эпитафия:

«Здесь покоится / диветка ресторана Аристида Франкони / Бася-Двойра Айзенберг, / по прозвищу Виолина де Валет. / Суровый нрав ее родителя вынудил / ее пойти по непристойной дороге. / В молодости она была прекрасна. / Однако скончалась в забвении и нищете. / Старые друзья, / вкусившие ее добродетелей, / с благодарностью / воздвигли ей сей памятник. / Н. К., С. Ш. Ю., Влад. П.-В.».

Там же рассказывается о бедной могиле помощника присяжного поверенного:

«Семья этого служителя Фемиды настолько обеднела, что не могла ему поставить даже памятную доску. Поэтому родные взяли дощечку, висевшую на дверях его квартиры, и прибили к шесту на могиле… [Часть надписи на дощечке] замазали краской. Однако ветры и бури смыли краску, и сейчас на могиле висит следующий текст: «Помощник присяжного поверенного Чечельницкий. Прием