болью. Потому тяжело ходить одетой в платья, касающиеся материей тела. Особенно теплые платья. Мучительно мыться в ванне. Сперва как будто приятно от тепла, но потом… вся кожа будто содрана… на долгие дни. Шов длиной в 25 см идет над грудью, подмышкой и выходит на спину. Иногда болят несуществующие уже части. До сих пор больно губы и подбородок, и только совсем недавно прошла легкая парализованность нижней губы (я не могла, например, плюнуть воду при чищении зубов и не могла вытянуть рот «трубочкой», — утрированный поцелуй). Теперь это в порядке.

Писать письмо не могу сидя, но только в постели, когда лопаткой прижимаюсь к подушке. Мускулы и те места, где были мускулы, — так наболели, что если даже к подушке прижаться посильней, то больно, будто меня били.

Холод наступил. А я возлагала столько надежд на поправку летом. Все его я прохирела. Не видала лета. Немного встаю, но все время под страхом почки. И так колесо: для руки хорошо двигаться, для общего духа (после такой операции) тоже надо бы, как советует хирург. «Играть в теннис, спорт всех видов, — это вас укрепит и рассеет…» А почка приковывает меня. Ах, Ваня, не мани, — ферма и жизнь ее, как и вообще все мной оставлено, — пойми ты, что я живу точно так, как в богадельнях 90-летние бабушки. Я лежу до 10–11 ч. утра, потом тихо-тихо одеваюсь, — туфли и чулки мне должен кто-нибудь одеть — нельзя нагибаться. Мыться хорошо, со вкусом, нельзя, слишком много движений. Гимнастики ни-ни!! С большим трудом я вожусь с волосами и с Божьей помощью к полудню вылуплюсь. Посижу в кресле. Читаю. Кто-нибудь придет. В 1 ч. обед. После обеда до 4-х обязана лежать или спать. Чай. Ну до 7-ми почитаю, м. б. если нет дождя обойду дом, погляжу на свинушек, кур, кто-нибудь из соседей появится, спугнет меня (не люблю сочувствий), уйду улиткой. В 7 ч. ужин и в 8–9 я так устану (отчего?), что сама валюсь в постель. Я не хочу видеть жизни фермы, всего того, где я была когда-то и сама. Мне больно. Я, сцепив зубы, (на радости [бытия]), говорю себе иное, то, что единственно может нас примирить с несчастьем. Но я человек, и мне все-таки еще трудно бередить себя. Вчера пришло извещение от нового доктора (полу-знахаря), что ввиду сохранения своей работоспособности он вынужден сократить количество приемов за день, а потому пациенты, назначенные им дни для следующего приема, должны считать аннулированными. Он сам сообщит, когда явится. Я была назначена на 11 окт. К нему действительно стекаются отовсюду. Будто бы чудеса делает.

Он медик, врач по образованию, но наряду с аллопатией применяет и гомеопатические средства и разные другие разности, вроде натирания маслом и т. п. Мне он дал малюсенькие крупинки: по 5 шт. 2 раза в… неделю!!!!

Я не гомеопатка и смотрю на это как на детские игрушки. Принимаю, чтобы хоть сколько-нибудь утешить тех, которые этому верят и страдают за меня. Хорошо, что хоть не вредят их средства. Ну и все-таки: лечение. А то никто ведь меня не лечит. Я знаю явления давлений ([1 сл. нрзб.] Druck[339]), но я «страдала» всегда слишком низким давлением крови. А какие же в Голландии высоты? Кровь у меня текла все эти 3 раза при чудесной погоде. За последние годы нарушилось и наблюдение осени и весны. Кажется, не было месяца, когда бы не случалось. Я не знаю, что надо есть для вязкости крови? Мне домашний врач давал Витамин К — он против кровотечений. Ни разу не помог. Dr. Klinkenbergh хотел посмотреть на тот случай, если бы v. Capel-len ошибся, и если бы оказалось, что там полип, который растет дальше. Но он ни на чем не настаивает. Лежу под одеялом, а так закоченели руки, — я вообще очень всегда холодная, без грелки не заснуть. Я не знаю, что мне надо, чтобы поправиться. Я так далеко ушла от себя прежней! Ах, и большинство платьев, и как раз любимых, не могу носить, — рука не позволяет. Я не могу ее поднять, отвести в сторону. Не могу резать хлеб, писать даже с нажимом. Не могла бы оправить кровать, т. к. не могу натянуть одеяло. Ночью должна будить кого-нибудь, чтобы помогли, если что надо. Ужас. Какая же я душа фермы! Мне это все больно, Ваня. Не надо больше об этом. Пойми меня. Я с трудом держу равновесие духа. М. б. когда-нибудь окрепну, — тогда посмотрим. А теперь чулки заштопать не могу. Давно надо бы к хирургу «на показ» (тоже ужасны эти показы!), но из-за почки все лежу и лежу. И боюсь ехать. Я все время устала. Ах, как _у_с_т_а_л_а… Между прочим: за операцию я утратила всего ложки 3 столовых крови (сказал Doctor), они старались меня не обескровить. Откуда же эта усталость? Ну зачем я так тебе грустно написала?! Прости меня! Посылаю тебе цветочки, те самые, с которыми стояла «Девушка с цветами». Будь здоров, Богом храним, бодр, весел, счастлив! Благословляю тебя и целую.

P. S. Елизавете Семеновне вырази от меня по случаю бомбежа сочувствие. Неужели Т[олен] не послал д[о] с[их] п[ор] денег ей?

Не кушай сырых фруктов много, не увлекайся, — они могут раздражить желчный пузырь и отозваться на желудке, это бывало у моего отчима часто.

303

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

24. IX.43

Дорогая моя Олюночка, — нет, бумага отсырела, буду на машинке… — от тебя последнее письмо — от 9-го714, получил 14, когда был в Париже. С тех пор безвыездно здесь715, пишу. Здесь я написал еще три главы «Лета Господня»: «Серебряный сундучок», «Горькие дни» — и ныне! — и «Благословение» — детей. Еще остается, думаю, последняя глава, большая: «Кончина». И — будет завершено, еще до 9-го окт. — предполагаю. А там — если не кокнут бомбой или не буду без уюта, — к «Путям Небесным». 15-го опять близ моего очага — пара стерв лопнула, вот везет-то! Стекла, говорят, вставили, но… погожу пока туда, что дальше будет, а если здесь будет плохо от непогоды — пока перебуду у Карташевых, в тихом квартале, где отличный парк. Они были у меня, и у них есть комната, только кума стесняется, как меня питать. Ну, ладно, увидим… Сегодня ночью дважды гремело, земля тряслась здесь, в 30 км, от Парижа. Сейчас по радио-Пари узнал, что один хищник упал на универсальный магазин «Лувр», подбили-таки! Порывался встать ночью, поглядеть, да… чего глядеть-то, да и холодная ночь. А