Ванечка, напиши мне, как ты именинник будешь. Поди в церковь и помолись Иоанну Богослову. Какой он дивный, — как я люблю его читать. Ах, вспоминается детское время, когда все было так близко, все так чутко воспринималось душой. Казалось, что не было ни времени, ни пространства, разделявших нас от того времени, когда жил Христос. Помню, как мне особенно хотелось принять венец мученичества за Христа и как я жалела, что мы не живем в первые века христианства.

Как было все, все понятно и дорого, и близко. Как горе чужое горячо трогало сердце, как хотелось обнять весь мир. Помню как жалела я, что не умерла до 7 лет и не стала ангелом и хотела так невероятно дожить до последнего дня. В детстве я так жила всеми событиями церкви. И как чудесно верилось. Мне так хочется написать одну вещь… Но… Но… Но. Не бранись, — пойми, что я так… немощна.

И этот холод, эта суета. В моей комнатке холодище, топить нельзя ее, разве только электричеством, но это невозможно. Дел накопилось масса. Одной штопки, так ужас сколько. Вся уборка огородных урожаев. Капусту надо солить, томаты, маис убирать, бобы и т. д. Ты браниться станешь, а кто же будет делать? Мама переустала, да и не хочу я взваливать. Моя вечная болезнь всех их доконала. А. хотел всю штопку и шитье кому-нибудь отдать, но никого не найти, никого нет свободных. Да, по правде говоря, я и не хотела бы. Одна возня с чужим человеком: ухаживай за ней, корми, пои, думай о ней. Нельзя же и запасы бросать. Сколько знакомых голодает, а я швыряться бы стала. Началась у нас молотьба. Сегодня (и в субботу) работают в родовом имении, которое арендует Арнольд, и где он поднял целину под злаки. Пшеница изумительная в этом году. Наше зерно взяла комиссия на посевные семена. Мука белая, белая. Вот с какой радостью бы тебе пирожок испекла. До последнего времени ели их еще с луком и яйцами, а теперь уж нет луку, — делали с капустой. Я очень люблю с капустой, а ты? У меня все еще нетронутое стоит твое варенье из груши. Помнишь? Я его _б_е_р_е_г_у… И духи берегу. Ничего, кроме «Ливня», не открыла. Открою шкафчик, полюбуюсь на них и закрою. Я помню, как ты их присылал. Твой цветок, за который ты сердился и называл его репейником, — очень разросся и дал 3 отростка, один из коих я отсадила с корнями самостоятельными и очень надеюсь, что отродится, а 2 других были без корней, но я тоже отсадила. Вот эти новые отсадки могут цвести, а старый цветет лишь 1 раз во всю жизнь. Потом у меня из семян выросла бегония — это редкость. Посмотрю какая. Есть надежда, что от твоей замерзшей семена. Мой апельсин растет чудесно. Посылаю тебе листочек. А в садике все осенне и плакуче. Я писала тебе о Валиной кончине… Да, мне так это больно. Но не касаюсь сего в именинном письме. Ванечка, сожги письмо, у меня насморк. Целую и благословляю. Оля

[На полях: ] Как больно мне, что не могу ничего тебе, моему солнышку, послать к Дню ангела. Светик!

Письма идут теперь 3–4 дня, потому не написала к именинам раньше.

Послала письмо от 3-го X718 простым. Там о Вале.

Ванечка, мама тебя тоже поздравляет, она не пишет, т. к. завалена делами и моими, и своими.

305

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

7. Х.43 12, рю Шевер, rue Chevert, Пари, VII-e

Дорогая моя Ольгуночка, с 24 сент. не писал тебе: и временное нездоровье, — вот они, я-блочки-то! — начались-было будораженья в желудке, приступы кислотности, тошнота, небольшие боли, но, к счастью, вот уже дня три почти прошло, принял меры, но часть прибавившегося веса утратил… — и переезд в Париж, на квартиру Юли, с 30 сент., и хлопоты о ремонте квартиры. Вчера ремонт закончен, главный, можно вернуться, и завтра, — в Сережечкин день! — я возвращаюсь. Здесь, на рю Шевер, тому 20 л. и 6 мес. я написал первую часть «Солнца мертвых». Жил лет пять… — и пришлось здесь искать крова. Но эти пять месяцев «не у себя»719, не пропали: я написал много, и осталось мне несколько страниц последней главы «Лета Господня» — «Кончина». Закончу, Бог даст, на этих днях. А тогда — к «Путям Небесным». Квартира от бомбардировки вы-играла! — дом напротив снесен ураганом и открылся простор..! Теперь, если суждено жить еще, я буду видеть, как заходит солнце. Вид — даль. Я выигрываю часа два в день — солнца! Оказывается, каштаны напротив, правей чуть, — целы. Бывало, смотрел я на этот дом, стройки полувековой — он был в 3 с половиной этажа, — видел «медальоны» — лепку, как делали в 80-х гг., и думал сколько раз: «меня не будет, а вы, гг. медальоны „римские“… — все будете!» И вот… их нет, а кусочек чугунного литья со входной двери лежит, как «мементо мори»[342], на моем письменном столе. Но ско — лько же пы-ли у меня!.. — как бархатные, горохового тона, скатерти, покрывает она — все! — на полсантиметра!! Сегодня и завтра Анна Васильевна будет приводить в порядок, после бывшей чистки «на-черно». Во вторую бомбардировку — писал! — две бомбы упали на самую мостовую, в 20 метрах в обе стороны от меня каждая. Бегать от них..? Один француз в наших местах потерял всю семью, пошел ночевать к знакомым, и на днях был убит… не бомбой, а… куском камня, упавшим с развалин. «Камо пойду от духа Твоего и от лица Твоего камо бежу?»720 В день рождения Юля надарила мне цветов: два горшка розового и белого вереска и амариллис, кажется. И — банку малинового варенья, — люблю его. Очень тронут многими «сочувствиями». Вчера мне сказали: пленные советские авиаторы были в книжном магазине «Возрождения», нашли только из моих книг «Няню»… Мой знакомый спросил их — «знаете Ш.?» О-чень знают! Жаль, не было ни «Лета Господня», ни «Богомолья» — и ничего другого. «Человек» издавался и в советчине721. А «страшного» ничего не осталось, и издать нельзя. А у меня до 6 книг ждут. — Оказывается, моя квартира пострадала сильней других в доме. Благодаря «пурбуарам»[343] ее привели в жилой вид — где там отделка! — раньше других. Надо бы всю заново отделать, но это уже на мой счет, а