Бог молчит. Выходили из тупика в основном по двум дорогам. Либо начинали заново: бизнес, политика, новая семья. Либо (у наиболее одаренных, тонких и честных) начиналось медленное умирание. Женщинам было одновременно и проще, и сложнее. Они влюблялись в духовного отца, духовной же, конечно, любовью и превращались в полезных как рабочая сила неприкаянных птиц. Либо остервенело же находили кормильца своим детям и мужа себе. Порой углы сглаживались тем, что муж был менее воцерковлен. Священники, из опытных, насколько мне известно (у меня жило много неприкаянных птиц) не благословляли женщин уезжать из родного города и покидать семью. Судьбы семей, как и судьбы людей, складывались по двум основным сценариям: либо распадались, либо, пережив невозможное, оставались. Я знаю семьи, на которых лежит как бы светлая печать. Что бы ни было, люди остаются вместе, и это самые нежные и надежные друзья.

Мне можно попенять на нелюбовь к братьям и сестрам, выраженную в резкости, в отсутствии сочувствия матерям-одиночкам, и это будет полезно. Однако оправдываться мне не нужно. Мне всегда больше везло на исподнее людей, чем на лица, и со временем я научилась вывозить и смывать негатив.

«Неоконченная хроника» показывает симпатичных неофитов: верующих, способных оставить дела ради друзей. Это прежде всего Анна, затем Сема и Мартышка. Никита и Вилли, люди Ильке очень близкие и дорогие, относятся к неофитству скорее с симпатией, чем с презрением, хотя все же нейтрально. Отношения героини с верующей матерью на самом деле очень простые. Мать прежде всего неопытна как мать и совсем неопытна как духовный наставник, но и она, и дочь одного духа, и потому последней драмы разрыва семьи не происходит. Илька как дочь идет на уступки, даже во вред себе, а мать все же заботится о дочери в меру своего понимания и сил.

Человеку, не прошедшему обработку полным безразличием к себе, такие персонажи могут показаться эгоистами. Однако Анна далеко не эгоистка, она действительно любит всех людей одинаково, и очень любит, во всю силу сердца, хотя отец Феодор – исключение, это земной бог, а проще – младостарец. Однако Илька, наблюдая за Анной, становится к ней снисходительнее, она уже не раздражается на перманентно влюбленную подругу.

«Советско-волосатое православие заслуживает научного труда» – действительно, было бы безумно интересно. Пока же такового нет (?) я рискну повториться – какие художественные (или не очень) книги ты назвала бы на тему прихода к вере в это и более позднее время? Боюсь, у большинства в основном на слуху книги М. Кучерской и Г. Шевкунова (митрополита Тихона) – и, кстати, по тому, как они яростно обсуждались, надо понимать, что не только тема остра и важна, но и недостаток свидетельств на эту тему ощущается многими…

У этой темы есть своя судьба, она неприглядная и косая. Извилистая, очень сложная. Попробуем хотя бы найти точки, с которых можно было рассмотреть ее. Первая – господствующее мнение, сформированное почти полвека назад. Сейчас оно сильно потеснилось, но вряд ли скоро исчезнет. Это мнение можно так озвучить: молодежные субкультуры обречены на исчезновение, а их адептам приходится взрослеть. Если они не взрослеют, превращаются в младенцев-стариков, ни к чему серьезному не способных.

Основной упор идет на словосочетание «молодежные субкультуры». К ним можно отнести и постсоветское увлечение религией. Как будто это словосочетание что-то до конца объясняет или имеет некую эстетическую ценность. Культура вбирает в себя опыт субкультур как пылесос. В мировой философии есть Сократ, Платон и Аристотель. А были стоики, киники, и, в свою очередь, каждая ветка имела подвиды. Так что выражение «молодежные субкультуры» звучит примерно так же, как «кто хиппует, тот поймет». Всерьез все, что связано с молодежными субкультурами, в искусстве последних примерно тридцати лет не воспринималось. Беру этот отрезок потому, что это доступное для меня время наблюдения. Мой личный творческий опыт только травматичен, позитива до последнего времени не было. И то – позитив пришел почти случайно, откуда не ожидала.

Вторая точка – нежелание самих авторов эту тему развивать. Конечно, система, тем более наркотики в начале девяностых, было дело жестокое и травматичное, подходящее под статью. И, конечно, автору системную кутерьму хотелось забыть как страшный сон. Егор Радов, у которого в руках был суперколоритный материал, предпочитал описывать некий придуманный мир, параллельную реальность, чем фантасмагории окружающего. А мне именно они и интересны были. Параллельная реальность, нечто «непонятно откуда приходящее», манила, она казалась честнее глаголемых биографических спекуляций. Но время все расставило на места. Из литературных опытов восьмидесятых и девяностых можно назвать нескольких ценных поэтов и прозаиков, но это именно опыты. Аркадий Славоросов, Анатолий Головатенко, Алексей Бекетов – поэты. Из прозы наравне с Радовым не знаю, кого и назвать.

О церковном опыте девяностых и нулевых я ничего в принципе художественного и документального не читаю. Представьте водовоза, которому читают лекции о составе воды или инсультного больного, которому объясняют, как самостоятельно сделать ремонт в его квартире. Теоретически нужно читать все это, нужно заставить себя понять, кто коллеги, но зачем? В конце девяностых у меня было сюжетов и записок на полноценный роман, но не было ни связей, ни возможности писать и выйти к публикации.

Книга митрополита Тихона, с которой мне пришлось столкнуться по редакторско-составительскому делу, впечатление произвела. Во-первых, я косвенно с ним была знакома. Моя беременная первым ребенком подруга ходила в самом начале девяностых на Псково-Печерском подворье (тогда такое было), трудилась там и всячески укреплялась, в том числе пищей земной. Во-вторых, книга построена честно, умно и очень тонко. Ничего слишком, никаких лишних усилий: ни в мемуаристике, ни в художественных очерках; вещи в ней показаны ясно и четко. В-третьих, мое видение происходящего тогда совпадало с видением автора. В «Несвятых святых» много утешения, в самом церковном смысле, и странно было бы, если бы она не вызвала бури в мире печати и не имела бы миллионных тиражей.

Голод на произведения, в которых отражался бы путь к Богу и вере, сейчас конечно есть, и дискуссии есть, и будут. И книги есть, одно издательство с другим соревновалось, книг много, фурами возить можно, и авторы есть, каждый со своей референтной группой. Но смысла во всем этом нет, одни разговоры ради разговоров.

«Неоконченная хроника» касается только двух-трех лет, оказавшихся переломными в жизни героини. Это пресловутая середина девяностых, полувремя полумер и полусудеб. У меня есть интуитивное чувство, что именно в 1994 – 1997 что-то очень пошло не так, и стала возможна новая война, начиная, скажем, с Белграда. Какая-то дырка безразличия человека к человеку образовалась, и это не героическая «энтропия