тело, а тело все одухотворено и являет собой материальное выражение души. Иногда тело и одежда меняются местами: омертвевшее тело согревается как неким теплым духом шерстяным свитером. Даже нижнее белье – личность, хотя это наиболее сложное в отношениях сообщество: бюстгальтеры, слипы, шортики, просто трусы. То же и с тканями. Характер есть не только у кроя вещи: длина, ширина, свободный или узкий, – но и у ткани, и порой он более важен, чем характер кроя, потому что характер ткани (например, для верхней одежды) и определяет крой. Более того, одно из первых открытий Ильки в мире одежды – это характер цвета и то, что характер цвета может скрыть недостатки характеров кроя и ткани. Илька идет на цвет как на зов свыше.

При таком развитом понятии личности трудно говорить об обезличивании себя (нелепое получается словосочетание: обезличивание себя). А в общем средний уровень человека сейчас – быть зомби, киборгом или роботом. Так проще и отчасти интереснее. Зачем быть человеком, да еще живым? Едва открыл глаза – и начинаются переживания, а вечером, глядишь, еще и совесть придет с петлей в руке и с косой за плечами. Кто это, неизвестно, потому что совесть как имя забыто, но жутко и порой прикольно. Брунхильда, например, ее можно назвать.

В завершение разговора о смерти расскажу один смешной случай, дело было в самом начале девяностых. Он показывает, как видит смерть моя героиня, системные люди, и мое видение. Я в нем выгляжу немилосердно, но речь в данном случае не обо мне.

У меня была прекрасная знакомая, которой я дала системное имя и таким образом стала ее системной крестной. Повторю, что я была человеком системы, но системной жизнью почти не жила, по аналогии с половой и наркотической. Сначала эта знакомая покуривала травку и делала это изысканно и с душой. Затем стала писать неплохие декадентские стихи. Невесть почему ей выстрелило в голову, что делает она нечто сверхобычное, и в стихах у нее прямо-таки масса наслоений смыслов. Повторяю, дело было в 1990–1991, знакомая моя была далека от неофициальной культуры, но интуитивно чувствовала очень много, и высшее образование получила не просто так. Один арбатский поэт, человек харизматичный и талантливый, идею со слоями разрабатывал, но эти слои у него были видны только через линзу винта, или перевитина, самодельного амфетамина. Эти слои висели в воздухе, что ли, тогда. Затем моя прекрасная знакомая перешла на героин и стала писать песни, и тоже думала, что делает нечто сверхобычное. «Я лечу на ядре, я выхожу в эфир, я вижу мир». Все это выглядело очень эстетично, но ее словотворчество, отдельно взятое, меня раздражало.

Прошу прощения за длинное предисловие, а теперь собственно случай. Однажды эта прекрасная знакомая буквально подлетела ко мне возле кафе на Петровке (и здесь юмор: волосатые тусовались недалеко от Петровки!) и заявила, что написала гениальную, самую гениальную свою песню. И процитировала начало: «Я люблю тебя, смерть». В долю секунды в моей несчастной головенке пронеслись все произведения о смерти, которые знала. Первым, конечно, БГ: «Здравствуй, моя смерть, я рад, что мы говорим на одном языке». И надо всеми словесными видениями парила песня Марка Бернеса: «Я люблю тебя, жизнь!». Знакомая моя конечно про эту песню не забывала. Но не забыть мало, нужно видеть и продолжение, как припуски на швы.

– И надеюсь, что это взаимно, – ответила я почти машинально.

Бедная знакомая бросилась на меня едва не с кулаками.

Впоследствии ей не раз пришлось чудесным буквально образом избежать смерти от веществ и всего, с ними связанного. Умерла она от долгой печальной болезни совсем недавно.

Смерть без «взаимности» невозможна. Множество людей, особенно в наше время, богатое на административные наказания и локальные войны, мечтают умереть, потому что жизнь стала хуже смерти. Однако смерть к ним не приходит. Потому что нет взаимности. Смерть отвечает на любовь к ней, и важно, чтобы она полюбила тебя. Возможна односторонняя любовь: ты ее любишь, а она нет, а ее все нет, и тогда мир как будто пуст и сер. А порой она делает только один жест, один поцелуй, и нет человека, или сразу многих, сошедшихся в одном месте и осененных любовью к ней. Я верю, что смерть очень редко приходит к неготовым к ней людям. Это не человек, чтобы согласиться съесть незрелый плод.

А как ты относишься к другим субкультурам? Если бы не была хиппи, то стала бы – панком, кем-то еще?

Субкультура – дело жесткое, иерархическое, комильфо, по модулю. Есть плюс единица, есть минус-единица. Есть элитные клубы и есть стритовые тусовки и дринчкоманды. Порой эти слои пересекаются, я видела, как, наблюдала разных людей и отношения. Дальше «прикола» не шло, но прикол был. Так что вряд ли я бы стала выбирать именно из субкультур. Мне вообще выбор сложно представить.

В конце восьмидесятых меня навсегда ранила светлая тоска умирания, которая была почти во всех лицах, но у волосатых больше, и они рефлексировали, каждый по-своему. Заметь, я ничего не говорю ни об общественном строе, ни о перестройке и прочем. Все это было, но всего человека поглотить не смогло. В волосатых было много панка, на самом деле. В СССР хиппи не было, и панков тоже, а вот волосатые были, и это вполне аутентичная субкультура, давшая ростки и в нынешнюю общественно-культурную ситуацию, и в экономику, и в политику. Мой знакомый волосатый расписывал политику-однокашнику политтехнологии, но тот в них ничего не понимал, а его команда более или менее понимала. Преувеличивать значение волосатых не стоит, но и упразднить его не получится.

В «Неоконченной хронике» субкультуры особенно не фигурируют. Есть наркоманы, кинематографисты, модельеры, как тогда говорили, но нет собственно хиппи, панков, волосатых. А вот в предыдущем романе «Слабые, сильные» именно волосатые и являются главными персонажами.

Если говорить отстраненно, смотря в Сан-Франциско (где никогда не буду), собственно хиппи ведь тоже почти не было. Грейс Слик, вокалистка «Джефферсон Эйрплейн», модель, прозаик и художница, описывает в мемуарах реакцию публики: «Они решили, что мы панк-группа». Дело было в первой половине семидесятых, о панке говорили только внутри определенной среды, а представить русскому человеку что-либо более хипповое, чем «Джефферсон Эйрплейн», невозможно. Или возможно, но это их соседи, «Грейтфул Дэд» с лидером-поэтом Джерри Гарсиа. Но тем не менее лидеры хиппи громко заявляли идеи хиппи и очень многие люди им последовали. Это была уже не субкультура, или субкультура в той же мере, в какой можно назвать субкультурой политическую фракцию. Никто из лидеров культуры – музыканты в первую очередь, потому что это