— Я слышал, — сказал Андрей. — На Иннокентьевской…

На мгновение наступила тишина, потом кто-то спросил:

— А мы что же, так тут и будем сидеть?

И не успел еще Андрей ответить, как враз заговорили дружинники.

— Это что же получается?

— Кто это придумал, чтобы дружину в казармах держать, когда под городом бой идет? Или сюда гостей ждать будем?

— Ты бы, Андрей Силыч, похлопотал перед штабом… Скажи, вся дружина требует, чтобы на фронт…

— Город тоже так не оставишь, и здесь войска нужны, — сказал Андрей и огляделся, в темноте не различая лиц говорящих. — А просьбу вашу, чтобы нас на фронт отправили, передам. Сейчас со штабом по телефону свяжусь…

Дружинники молча расступились, пропуская Андрея к дверям. Он вошел в казарму, миновал полутемный коридор и распахнул дверь в маленькую комнату, которая служила канцелярией дружины.

Навстречу Силову от стола с аппаратом полевого телефона поднялся дежурный.

— Что нового? — спросил Силов.

— Час назад выслал ночных патрулей… А тут пакет получен, пять сургучных печатей… — сказал дежурный.

— Где пакет?

Дежурный подошел к двери и, прежде чем достать из-за пазухи пакет, плотно прикрыл ее.

— Вот, — сказал он, вернувшись к Андрею, — пять сургучных печатей, видать, дело важное.

Андрей взял пакет. На конверте широким размашистым почерком было написано:

«Весьма срочно. Секретно. Начальнику дружины товарищу Силову в собственные руки».

Андрей вскрыл пакет и прочел приказание. В нем говорилось, что в связи с тревожным положением в городе дружину всю ночь держать под ружьем наготове, а самому Силову во главе команды стойких, проверенных бойцов к часу ночи явиться в тюрьму для выполнения особого задания.

— Не на фронт ли, товарищ Силов, нас направляют? — не удержался дежурный.

— Нет, на охрану города. — Андрей аккуратно сложил приказание и, расстегнув шубу, спрятал его в боковой карман пиджака.

— Значит, опять не на фронт?

Андрей вдруг рассердился.

— Знают, куда направить… Не нам с тобой решать…

— Волынка, — сказал дежурный.

8

Ветер усилился, и орудийные выстрелы стали слышны в городе даже в домах, за закрытыми дверями. Услышал выстрелы и Колчак у себя в одиночной камере. Однако они не удивили его. Он знал и о наступлении каппелевцев и об ультиматуме генерала Войцеховского. Чья-то услужливая рука подбросила ему записку. Он нашел записку у себя на койке под подушкой, когда вернулся в камеру после очередной тюремной прогулки.

Записка оказалась от княжны Тимиревой. Княжна писала, что каппелевцы вышли на железную дорогу и наступают, что Войцеховский прислал ультиматум, и спрашивала, что думает адмирал обо всем этом и как он относится к ультиматуму. Она просила Колчака ответить ей и послать письмо по тому же каналу тюремной почты, по которому он получит ее записку.

У Колчака возродились надежды. Он хотел написать Тимиревой, что генерал Войцеховский обладает достаточной силой для разгрома слабых рабочих дружин, и может быть, в какую-нибудь из ближайших ночей тюрьма будет освобождена, что нужно ждать и надеяться, однако он не написал этого. Он остерегся. «А вдруг записка попадет в чужие руки? А вдруг кто-нибудь из тюремных служителей согласился передать ему записку лишь для того, чтобы выведать его мысли? Нет, он не позволит им обмануть себя, он сам обманет их».

Он вырвал клочок бумаги из оставшейся у него в кармане записной книжки и написал:

«На ультиматум смотрю скептически. Думаю, что это только ускорит неизбежное».

Потом он свернул клочок бумаги квадратиком и положил под подушку, на то самое место, где нашел записку Тимиревой.

Теперь он был доволен. Его записка попала в руки тех, для кого и писалась. В тот же день вечером во время обыска в камере ее нашел под подушкой и унес надзиратель.

Адмирал был доволен собой. Все случилось так, как он предугадал, и ему казалось, что он надежно припрятал какую-то страшную неотвратимую улику.

— На ультиматум смотрю скептически… На ультиматум смотрю скептически… — мысленно повторял он, прислушиваясь к пушечным выстрелам и поглядывая на белеющее под скошенным потолком оконце. — Думаю, что это только ускорит неизбежное…

«Неизбежное…» — вдруг испуганно подумал он в суеверном страхе. — «Неизбежное…» — Ему показалось, что он сам наклика́л беду.

Он не мог усидеть на койке, встал и прошелся по камере — три шага вперед и три шага назад. Камера была тесной, а теперь как будто стала еще теснее, словно сами собой сдвинулись кирпичные стены со следами облезшей извести. Лампочка под потолком мигала и горела вполнакала.

«Нет, этого не случится, этого не должно случиться… — думал Колчак, успокаивая себя. — Они еще не закончили допроса, они еще не судили меня и даже не составили обвинительного заключения… Войцеховский успеет… Я был всероссийской властью, и они должны запросить Москву, на это уйдет время…»

Он остановился и прислушался. За окном раздавались глухие удары, будто где-то под ветром хлопала тяжелая дверь.

«Стреляют… Это артиллерия Войцеховского. Он уже недалеко. Только бы скорее…»

Колчак снова прошелся взад-вперед по камере, и снова к нему вернулась мысль о следствии. Он вспомнил все девять допросов. Ему не мешали говорить, никто из следственной комиссии не перебивал его, и он подробно рассказывал длинную историю своей сорокашестилетней жизни. Так было до девятого, вчерашнего допроса, и вдруг следователи стали нетерпеливы. Им, казалось, наскучило слушать рассказы о русско-японской войне, о Порт-Артуре, о морских плаваниях и