они и пекутся там из муки непровеянной; да к тому же и позалеживаются, еще пуще черствеют. И выходит из иногороднего совсем другой человек. Приедет в Москву, станет говорить с тобой, смотришь – поверх всего словно бы плесень какая наросла, ничего и не видно. Кремень ли он в сам-деле или только такую фанаберию накинул. Разговор ведет необычный, чудной какой-то; товар ему накладывай, чтобы сплошь был добротной, цены кладет такие, что, по его понятию, лавку запирай: торговать не из чего. Потому, когда мы ближе к делу идти хотим, прежде всего плесень с этого народа соскабливаем: без того ты с ним ничего не поделаешь. Плесень полощем на городских показах и погляденьях, а сердце и нрав умягчаем на трактирных и других услаждениях.

А как такие дела еще родители наши пригоняли, потому в Москве все уж и приспособлено так, как надо. Город Москва, так надо полагать, вся для торговых людей выстроена; неторговому человеку в ней и дышать нечем. Так уж от сотворения мира там признано. Прежде баре жили, теперь повывелись: мор пришел в недавнее время, всех повыбрал.

Вот мы и начинаем иногороднему Москву показывать, шлифовать, значит, так как он совсем железный человек: ему надо протереть глаза, просветить надо.

В Кремль милости просим; сот шесть лет всякую диковину из разных земель туда собирали – есть что поглядеть. Вот, мол, ворота, в которые не пройдешь в шапке, обругает тебя солдат таким манером, что и родным своим не скажешь. Есть и такие ворота, что и в шапках проходить позволяют. Есть и такие, каких и совсем нету: зовем только так воротами. Пушка большая, из которой никто не стрелял, колокол разбитый, в который никто не звонил. Колокольня – Иван Великий – самая высокая, и вид за Москву-реку такой, что, сказывают, и в иностранных землях поищешь. А пойдешь по другим всяким диковинам – счету не сведешь. Ходи да диву давайся.

Показывают иногороднему все эти диковины, он как бы и помягче станет: вздыхать начнет, голосом ослабеет, говорит шепотом, оглядывается.

– Забрало – думаем. А чтобы в конце он размяк, возим его еще больше и дальше.

– Слушай-ко, вон на Спасе часы играют молитву, а на Чудовом картину посмотри: с какой стороны ни подойдешь, все разное кажет.

Замотаешь его так-то: плесени-то на нем как будто и нету. Полоскать его! В трактир! К тому же устали. Вот отсюда первая наша наука и начинается.

В трактире глядишь и смекаешь, если баран он, так какой такой: не бодливый ли?

– Ну-ко, мол, молодец, разных. Какой угодно: желтенькая дроздовка на желудок хорошо действует, изумрудная листовка на вкус очень приятная, а заграничный померанец и лекарственный и пользительный.

– Чем закусить?

– Рыбкой.

– Ну да, как не рыбкой?! Рыбку в Москву чуть не на почтовых тройках возят. Сегодня ешь, вчера в Волге выловлена. Хорошая рыба со всей России вся на одну Москву идет. Кушайте!

По другой пропустили.

По третьей чокнулись. Свежей осетринкой застегнули. Гость и подпояску опустил, и рукава засучил. В благодушие вступить намерен, да мы не позволим.

С молодых лет этой вороне твердили одно, что Москва на благодушии каменные палаты выстроила и зазнобила сердца русские. Хлеба-соли на всякого станет, за чужой не бегает. Спрашивай, сколько влезет; ешь, чего хочешь. Все найдем.

– Блинов хочешь? есть воронинские: язык проглотишь. Квас бутылочной: ворота запирай. От пива угореть можешь; а розовый мед только бархатным барышням пить, не мужичью хохлатую бороду мочить в нем. От старины это в руках наших! Растегая в Новотроицком, по свиной части и поваренному делу в Московском; чай у Егорова, рыбная селянка у Воронина. В губернаторской зале захочет сидеть и музыку слушать – водили в мраморную залу к Барсову.

– Вот сколько снадобьев всяких, чтобы заезжий кремень искру дал. А искру даст – это верно. Не то ведь мы и в Грузины, к цыганам закатимся. И нет того иногороднего покупателя, который в Грузинах не плясывал. А чтобы чувствовала душа всякую радость и удовольствие – кладем на нее верное искушение, в руках бывалое и на опыте испробованное. У Московского такие лихачи ушами прядут, что у редких в Замоскворечье такие найдутся, да прикрикнешь – света не видно. И тверская часть в стороне, и трухмальные ворота, каких нету, посторонятся.

– Ну-ко запевай почетную, да другую какую поглубже, со взломом, разухабистую.

Посмотрел бы я, кто из заезжих наших почестей не прочувствует, как цыганок напустим да станем кости править – на руках качать.

А так как дело к ночи и надо к жене поспевать, то и начинаем это дело с утра. В Кремле-то не задерживаемся, в трактире подольше сидим, а в Грузины подгоняем так, когда там народ в бани подваливать начинает.

Отдохнет там гость, на другой день опять лезет, ухмыляется. Понравилось. На голову жалуется. Понимаем мы это дело на Москве так, что опять, значит, играй сначала.

Берем радужную, для эффекту.

Ну – и играем, сколько влезет, в пять дней, а не то и в десять.

Нам это дело в привычку, так как этот иногородний – не первый. И сами рады, потому как не всегда так-то, да к тому же на повадке мы возросли; нам нипочем; к тому же пьяную-то эту науку еще пуще понимаешь. Больше пьешь – больше силы приобретаешь. Москва этакие дела в обязанность себе полагает. У нас один такой-то до того с иногородними довозился, что, когда пошла мода бороды ростить, пустил и он, так вместо волос-то у него перья выросли. А не пить нельзя, потому что крепнешь, а крепость эта вперед пригодится. Непривычному только это дело другой стороной кажет. Он, пожалуй, и зачумеет на тот случай, как мы все ворота отопрем. А отпираем мы эти ворота, когда уж совсем друг с другом ознакомимся, когда распознаем: на какую водку гостя тянет, какая закусь ему пуще приглянется и на каком сорванце с ним говорить невозможно, на каком можно благодушествовать и всякий любезный разговор вести.

Крутится иногородний, и все чумной. Который попроще-то из угара этого и не выходит. С ним и дела уставляет. Мы в трактире, молодцы ему товары накладывают. И чем крепче завязал ты с ним дружбу, тем он тебе больше верит: товары берет и не проверяет. Наиграется вдоволь, нагуляется досыта; домой едет, об нас доброе слово везет.

А что ему мы? Ничего такого худого не сделали. Мы к нему всей душой и всем помышлением. В Нижнем встречаемся, полагать надо, как братья бы родные.