Рассказчика остановил сосед его вопросом:

– Сколько же вы тратите на такое удовольствие улаживать дело с иногородним покупателем?

– Ста по шести с брата приводится.

– По-моему, мало.

– Бывает и больше.

– Тут все равно – две, три тысячи: отпирай ворота – деньги не пропащие. Все эти деньги потребители внесут, за вас заплатят. Ведь не на малый же процент от гулянок и благодушие вашего товар в цене поднимается.

– Да вот как. Сибиряки дороже продают, зато круче их на гулянках этих никто не забирает. По нашим приметам: дальше город да глуше место, народ приезжает сумрачный, а расшевелишь его да расположишь – сильней такого народа на кутежах не бывает. Сибиряк, окромя шампанского, и вин никаких не разумеет. Стали, однако, и они в теперешние времена устаиваться. Пить-то пьет, а сам оглядывается: не пролил ли. Деньги тратит, а кошелек считает: не промахнулся ли.

– А долго ли это безобразие продолжаться будет?

– Да вот пока навал живет на свете; а незнакомы с этим предметом, – я вам и про него расскажу.

Пока хозяин с гостем пьет и гостю глаза заливает, приказчики тем временем промежду хорошего и такой товар прокладывают. Где его тут весь-то перетряхивать, когда на виду весь товар клевой? К тому же и поспешать надо: много времени на гульбу ушло. Опять же другой, которой попроще, как в Москве или у Макарья, это все равно как зачумел, таким и домой уехал. Дома уже разбирает он, что пьянство до добра не доводит. А когда глаза протрет да смотреть начнет, – увидит, что товар-от отпущен больно худой. Просил одного сорта – дали другого; навалили и такого, что и вовсе не спрашивал, и в фактуре его не показано; а так, дескать, мы не то чтобы по ошибке, а больше для того: авось, мол, назад не перешлешь – хлопотать надо. Опять же и вышлешь на сдачу, – какое мнение о тебе иметь можем? Значит: либо очень плохи дела твои, когда от дарового товару отказываешься, либо такой ты плохой купец, что и сбывать не умеешь. Да и лавка-то у тебя, может, в проходном ряду сведена углами-то в голубятню. Потому навал этот складывают городовые на полки, а чтобы не беременил досок да худой молвы не клал – ворошат и его, когда хороший на исходе. На навал и кредит без острастки, и векселя такие, что и протестовать нельзя. Об этом товаре и разговор другой, разочтешься нынче – ладно, а то и до другой ярмарки погодим, потому что это добро и в Москве добром не считаем. Навал этот Москва выдумала и много на нем нажила денег; а для успеха его она приладила и то дело, что и сама спивается, и других спаивает. Без пьянства и кумовства навалам не бывать и не держаться бы, а так как от них все города завалены московским товаром так, что иностранным и носу не проточить, то покупатель волей-неволей товар бери. А задешево он куплен да самому на кредит отпущен, то при этих порядках городовому купцу можно и самому уважить покупателя, и ему на долг поверить. Навал тут – как нельзя больше статья подходящая и для долговых оттяжек удобная. Соберет – не соберет: за ворот не хватают; а барыши оттого все-таки к тому клонят, чтобы и из Макарьевской, и из Ирбитской ярмарки делать праздники: есть что и выпить и закусить.

Стало быть, от одного горя, что покупателю есть вход, да нет выхода, – на Руси три горя: торговать и пьянствовать, торговать и обманывать, торговать и в кредите вязнуть, в счетах путаться. Потребитель и пьянство мое оплачивает, и гульбе моей потворствует, и на всякую мою блажь деньги дает. А почему? Потому что и он, как и я, в московских ежовых руках, да к тому и необразован; товар потребляет, а не знает в нем толку, и словно чем больше его расходует, тем меньше разумеет его – замечают наши товарищи городовые (купцы). В России, говорят, по губерниям дураков углы непочатые; а старики понимают это так, что какой бы несообразный товар на города ни навалил – городовой купец его сбудет и деньги привезет.

Так вот, вся моя речь к тому: слава Богу, что московским порядкам приходит конец в Нижнем, у Макарья. Незачем покупателю платить за провоз товару в Нижний, чтобы получить его в Рязани, в Туле, в Калуге; незачем платить купцам за прожитье там и по тем блажным счетам, какие составляют в трактирах на ярмарке и в Кунавине. Слава Богу, что хоть поздно, да смекнули настоящее дело и без ярмарки станут выписывать товар прямо с места заготовки. А пуще, слава Богу, что авось перестанут и болезни всякие развозить по России с ярмарки. Ведь до таких смехов дошло дело и бывалые люди мне сказывали: городовой торговец и гостиную комнату дома обряжает так точно, как Руднев свою танцовальную залу: и мебель так расставлена, и зеркала такие же повешены, и занавески так точно прилажены. Кабы ведали про то жены купеческие!!!

– Когда же этому безобразию конец?

Рассказчик наш на это не мог дать ответа, а тем временем мы и в Москву приехали.

Повитуха-знахарка

Лежит мужичок на полатях – сумерничает: уповод на дворе еще не поздний и в избах не зажигали лучины. Лежит мужичок и нежится, сон не берет его, а лезут в голову разные мысли: вот хотелось бы ему пройтись по деревне нáбольшим, чтоб всякий давал почет и ему, и хозяйке-сожительнице. А то – он и в выборных бы миру не прочь послужить, лишь бы не в сотских только.

«Замотаешься! – думает он – да опять же и про нáбольшего надумал, – не худо и нáбольшим быть – не выберут… Всякому, знать, зерну своя борозда, а давай нам тюру да квасу, было бы за что ухватиться и зубами помолоть… вот оно что! А что и Бога гневить: хозяйство веду не хуже кого: всего вдоволь – и скота, и птицы, и землицей мир не обидел; вон и ребятенков возвел. Не морю их, не пускаю по подоконьям…»

Мужик повернулся, скрипнул полатями, обхватил голову руками и опять призадумался:

«Одного не пойму, что хозяйка совсем захирела: вон лежит на печи, словно пень, али бо колода какая, а работящая баба, не во грех сказать: на печи-то ее не удержишь в другую пору. Совсем захирела баба, совсем: сел даве за стол – глядь: и щи не дошли,