узнала любопытная допросчица – первая баба, как ни пробовала, как ни пыталась разговорить соседку, но добилась только одного, что та и глаза Матрене песком заслепит, и на задах поймает – в косы вцепится, со свету сгонит Матрену: пусть-де она не перечит другим – не супротивничает. От других уже кое-как допыталась расспросчица, что сам-де Матрене полтину посулил за повит; брат самого идет отцом крестным, Вазиха рубаху начала кроить, – стало быть, в матери крестные назвалась: послезавтра, может, будут крестины, а может, и нет… а сам-де куды шибко радуется: то в баню забежит, то опять вернется в избу: поиграет здесь с старшенькими ребятенками да и опять лезет в баню. И зачем его носит туда: студит только.

Но вот словно и угомонился отец: разделся, прилег на полати, свесил вниз голову, ласкает ребятишек, улыбается, подушки в одного парнишку бросил и – спать бы. Нет, Михеич опят зашевелился, раз пять перекинулся с боку на бок, и опять-таки спрыгнул с полатей, и опять стал суетливо оболокаться. Потом подбежал к зыбке – покачал ее за кромку да вспомнил, что пустая была еще эта зыбка; потрепал старшего мальчика за волосы в виде ласки, но не поняли буки-ребята этой ласки – разревелись. Отец того да другого погладил по голове, тому да другому посулил купить пряников да орехов. Вот опять вышел в сени и опять вернулся назад в избу: шапку забыл на полице, да и вместо лаптей были на ногах у него туфли – берестяные ступанцы. Отец поправил оплошность, бессознательно перебрал на столе обглоданные, замусоленные кусочки ржаного хлеба, забытые ребятишками, – и не прибрал. Порылся в ставце – и ничего не вынул. Заглянул зачем-то за переборку, толкнул ногой в голбец – и не притворил двери. Наконец, опять вышел на крылец, спустился на улицу, но не пошел в баню, а прямо-таки в свое приходское село.

– С требой уехал!.. помирают! – говорила ему отца Ивана работница.

– Я подожду: ведь, поди, скоро приедет?

– Чего скоро – почитай, только что, только уехал!

– Я подожду, подожду, а скоро обещали?

– Кто ж его знает?.. срок-от с ним! Дьячком-то Изосим поехал, – добавила от себя работница.

– Ну вот, поди ты! – бессознательно вымолвил Михеич. – А я, как тебя звать-то? я… подожду лучше…

– Чего тебе надо сказать – я, пожалуй, молвлю батюшке-то.

– Паренек, кормилица моя, родился, паренек… и такой-то, мать моя, гладкой да тяжелой, уж такой-то резвунко, девонька, родился! В меня, бают бабы!.. да и на матку похож, славный будет, во… славный! Завтра в избу перетащу и зыбку уж навязал на ту притчину…

– Да ты из какой деревни? – перебила работница каким-то плачевным голосом и, подхватившись локотком, пригорюнилась.

– Из ваших, мать… из соседских… вон: с поля на поле! сказывают, гоны трои будет, а по мне, так и двух не наберется…

– Там моя сестра зиму-сь на супрядках гостила, – сказала с глубоким вздохом работница и еще больше пригорюнилась.

– Нешто померла сестра-то? – спросил Михеич, готовый в эту минуту сострадать всем и всему. Стало ему жалко, крепко жалко сироты-работницы.

– И – что ты, батько, с чего б помереть?.. так только гостила!.. – сердито вскрикнула работница и отняла ладонь от подбородка.

– А скоро ли сам-от приедет? – опять за свое ухватился отец.

– Сказала: с ним срок! ну и проваливай.

– Нет, уж я подожду лучше! – закончил докучный допросчик и сдержал свое слово.

На третий день отец привез новорожденного парня в село, здесь отдал его на руки кумовьям, чтобы те отнесли его в церковь, а сам опять зашел к священнику просить его дать парню имя.

– Как же ты сам возжелаешь нарещи его? – спросил священник.

– Твое дело, батюшко – отец Иван: какое хочешь, то и ладно, по мне… сам знаешь: все на тебя полагаю, на то ведь уж ты и приставлен.

– В сей день Анемдописту празднуем! – отвечал отец Иван и слышал, как Михеич перевертывал имя на разные лады – словно балалайку настраивал; и наконец-то поймал:

– Енподист, вишь Енподист… хитро больно имя-то, батюшко. Дал бы ты какое ни на есть попроще, а то переврут дуры-бабы!..

– Еще память Герасима?

– Как ты, батюшко, молвил? – ровно не вслушался. Никак опять…

– Герасима! – перебил священник.

– Ну вот и ладно, батюшко! никак, и выйдет-то Гаранька, коли по скорости надо. Благослови, отец Иван: кумовья-то в церкви!..

И стал Михеич с Гаранькой – свежим детищем, новой утехой и радостью, будущим кормильцем и помощником!

Пока он был на селе, в избе его повитуха подняла пыль коромыслом: напекла-нажарила, наварила-напарила; приготовила все, что припас хозяин, уложила роженицу за переборкой, накрыла на стол и поджидала дорогую роденьку хозяев, батюшку священника с матушкой попадьей и дьячка со старухой-просвирней. Гости уселись за стол: священник с женой в переднее место под тябло, рядом с ними кум с кумой, ближе к краю дьячок с просвирней, против них родня хозяев, а с самого краю и большак в семье, сам Михеич, потому что с него и начнется сейчас угощенье.

Бабка-повитуха засуетилась, забегала, схватила со стола принесенный родными подарок – горшок порушки, приготовленной из сушеной малины с медом, и отнесла его за переборку, откуда, накормивши роженицу, явилась с другой порушкой, которую приготовила сама из пшенной каши с перцом и хреном, страшно заправленной солью и, только для прилики, обсыпанной изюмом. Отец новорожденного попробовал, поморщился, да хоть бы и назад отдать, до того нехороша была эта порушка; но, таков уж обычай, нужно было доесть стряпню бабки, которая к тому же и объяснила отцу:

– Что вот-де, как твоя хозяйка третеводни мучилась, так и ты поломайся теперь. Не нами-де сказано, что муж да жена – одна сатана; обоим и гуж заодно тянуть.

Но этим только не окончилось дело: Михеич должен был съесть еще ложку соли в то время, когда кум с кумой подняли пирог над головами с заветным желанием, чтоб «крестник их был так же высок, как приподнят пирог». Затем шло угощение кашей, за которую бабка получила от кумовьев деньги, а за вино, которое она первому поднесла отцу, получила обещанные за повит пятьдесят копеек медью.

Остальной порядок и угощенье шли своим обыкновенным чередом: первая чарка и первый кусок священнику, последняя – отцу и бабке. Гости церемонились, заставляя себя долго упрашивать, пока не подвеселились и не повели обыденные разговоры, в которых, по обыкновению, главная роль принадлежала священнику и самая последняя, незначительная, – хозяину.

Священник говорил, что у них скоро благочинный будет новый, владыка по епархии ездит, так дьякона не мешало бы попросить. Мужички