— Я, право, не знаю, как вам отвечать; все зависит от событий, которые летят с головокружительной быстротой, — отвечал окончательно обессилевший Родзянко.

— Я получил указание передать в Ставку об его напечатании, а посему это и сделаю, а затем пусть, что будет. Разговор наш доложу Государю.

— Ничего против этого не имею и даже прошу об этом, — резюмировал Родзянко.

Примечание генерала Рузского: Разговор окончен в 7 1/2 часов (утра) 2-го марта и передан в Ставку начальнику штаба Верховного главнокомандующего, одновременно с ведением разговора»[2235].

Что, прежде всего, заслуживает внимания? Очевидно, что оба собеседника, несмотря на смертельную усталость, говорили не столько друг с другом, сколько для истории (или с оглядкой на то, что текст может оказаться в руках следственных органов, если вся затея с отречением провалится): высокопарным слогом и избегая брать на себя какую-либо ответственность. Это разговор двух единомышленников, разделявших расхожие представления прогрессивной общественности о прегрешениях и преступлениях самодержавия. Родзянко, от которого в тот момент уже практически ничего не зависит, поскольку от рычагов управления в Таврическом дворце он отстранен, неадекватен и до крайности растерян, утверждая прямо противоположные вещи. То он демиург власти («верят только мне и выполняют только мои приказания»), сам назначающий правительство, то сама беспомощность («я сам вишу на волоске»). То ситуация в Петрограде контролируется, а полки полны решимости воевать с немцами, то картина полной анархии и развала воинской дисциплины. По моему убеждению, Родзянко, который не столько был одним из революционных заговорщиков, сколько ими использовался, в момент разговора с Рузским добивался, прежде всего, чтобы была остановлена военная операция против столицы. Все еще неуверенный в исходе переворота, Родзянко нерешительно шарахается от предложенной власти и столь же нерешительно предлагает отречение царя в пользу сына, что уж точно позволит председателю Временного комитета избежать виселицы, которая маячила в случае возвращения Николая на белом коне. Родзянко умыл руки.

Рузский из этого разговора предстает человеком, который заслужил свое прозвище «лисы». Внешне он пытается искренне выяснить ситуацию в Петрограде и оценить ее последствия, хотя на деле, мы это знаем и еще увидим, ему нужны аргументы в пользу отречения, которое он давным-давно поддерживает. В какой-то момент беседы кажется даже, что Рузский в ужасе отшатнулся от пропасти, открывшейся перед ним с перспективой отречения императора, за которой маячила и перспектива потери управления войсками. Не исключаю, что в какой-то момент Рузский — человек не совсем глупый — действительно представил себе будущее и смертельно испугался.

Позднее, как и все другие непосредственные участники драмы отречения, он будет сожалеть о содеянном. Генералу Вильчковскому Рузский расскажет о своих тогдашних ощущениях: «Когда события прошли и Н. В. Рузский перечитывал разговор, он сам себя обвинял, что недостаточно твердо говорил с Родзянко и не отдал себе сразу отчета в его сбивчивых противоречивых словах. На него, утомленного и возбужденного долгой и трудной аудиенцией у Государя, усталого физически и нравственно, главное впечатление произвело то, что волнение в столице продолжало разгораться. Кроме того, он все еще полагал, что Родзянко, верный присяге, верный член партии октябристов, крупный помещик, отнюдь не революционер; он не понимал, что Родзянко уже три дня стоит во главе революции, а вовсе не во главе людей, желающих восстановить порядок. Враги Рузского говорят, что он должен был прервать разговор, указать Родзянке, что он изменник, и двинуться вооруженной силой подавить бунт. Это, как мы теперь знаем, несомненно бы удалось, ибо гарнизон Петрограда был не способен к сопротивлению. Советы были еще слабы, а прочных войск с фронтов можно было взять достаточно. Все это верно, и это признавал впоследствии Рузский, но в тот момент он старался избежать кровопролития — междоусобной, хотя бы и краткой борьбы в тылу, боясь впечатления на далеко уж не столь прочные в массе фронтовые войска»[2236].

Конечно, это было более позднее самооправдательное объяснение. Очевидно, что Рузский руководствовался не логикой ситуации, а логикой продолжавшегося заговора. Заметьте, его даже не заинтересовал состав якобы «назначенного» Родзянко Временного правительства — манифест о его создании еще не был обнародован, — не говоря уже о других деталях обстановки в столице. Рузского — одного из ключевых заговорщиков — интересует не реальное положение, ему нужно авторитетное мнение в пользу отречения, которое можно представить Николаю. Это мнение он получает. Но Рузский — пусть и ключевой, но все-таки исполнитель. Не ему принимать решение о судьбе царя.

После разговора с Родзянко Рузский отдал несколько срочных распоряжений по фронту и, падая от усталости, вернулся в свой вагон, где заснул как убитый, приказав разбудить его через час.

Решение о судьбе императора и России принял Алексеев.

2 (15) марта, четверг. Алексеев форсирует отречение

Начальник штаба Верховного главнокомандующего тоже не спал, просидев остаток ночи вместе со своими ближайшими помощниками и единомышленниками у телеграфного аппарата, на который передавался разговор Рузского с Родзянко. В 5 часов 15 минут Алексееву поступила телеграмма от Николая II: «Можно объявить представленный Манифест, пометив его Псковом»[2237]. Как мы только что видели, to же предлагал Рузский в разговоре с Родзянко. Однако в 5.48 из Пскова идет телеграмма Данилова на имя Алексеева: «Председатель Государственной думы признал содержание Манифеста запоздалым… Так как об изложенном разговоре главкосев сможет доложить Государю только в 10 час., то он полагает, что было бы более осторожным не выпускать Манифеста до дополнительного указания Его Величества»[2238]. И вновь Алексеев даже не думает выполнять приказание царя, он — по рекомендации Рузского — задерживает обнародование Манифеста. Потом будут утверждать, что Манифест к тому времени уже запоздал и не мог никого удовлетворить и успокоить обстановку. Но кто это доказал? Конечно, он не удовлетворил бы обитателей Таврического дворца, но реакция на него остальной страны могла быть другой. По крайней мере, она осталась невыясненной.

Едва Рузский и Родзянко разошлись спать, как у Алексеева появился готовый план. Впрочем, план выношен давно. Алексеев решает, что время для его реализации созрело, и развивает бурную деятельность.

В 9 утра генерал-квартирмейстер Верховного главнокомандующего генерал Лукомский вызвал из Могилева к прямому проводу генерала Данилова и передал ему совершенно беспрецедентное приказание: «Генерал Алексеев просит сейчас же доложить главнокомандующему, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего царствующего дома и России. Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так