он выходил из дома, украинцы приветствовали его: снимали шапки и отвешивали легкий поклон. Первые дни Райтер не отвечал на их приветствия. Потом, все еще робея, поднимал руку и приветствовал их, словно бы говоря «до свидания». Каждое утро ходил к Сладкому ручью. Ножом проковыривал лед, зачерпывал ковшиком воду и выпивал ее тут же, какой бы холодной она ни была.

С приходом зимы все немцы сбились в кирпичное здание и временами устраивали там вечеринки, длившиеся до самого утра. Никто про них не вспоминал, словно бы прорыв фронта стер их из жизни. Иногда солдаты выходили — искали женщин. Иногда занимались любовью друг с другом, и никто не говорил ничего против. Это какой-то ледяной рай, сказал Райтеру один из его старинных товарищей по 79-й. Райтер непонимающе посмотрел на него, и товарищ похлопал его по спине, сказав: «Бедный ты, бедный Райтер».

Однажды впервые за долгое время Райтер посмотрел в зеркало (оно висело в углу избы) и едва узнал себя. У него отросла золотистая спутанная борода, волосы тоже были длинные и грязные, а глаза — сухие и пустые. Вот ведь дерьмо-то какое, подумал он. Потом снял с горла повязку: рана заживала без малейших проблем, но повязка была грязная и жесткая от подсохшей крови — и он решил спалить ее в печке. Потом принялся обыскивать дом в поисках чистой ткани, чтобы заменить повязку, и так нашел бумаги Бориса Абрамовича Анского и тайник за печкой.

Тайник оказался весьма просто устроенным, однако было в нем что-то крайне изобретательное. У печки, служившей одновременно и плитой, было достаточно широкое устье и длинная подина, так что туда вполне мог пролезть, пригибаясь, человек. Ширину устья можно было оценить даже на взгляд, а вот определить снаружи длину подины — практически невозможно: закопченные стены служили прекрасной маскировкой. Невооруженным глазом нельзя было заметить щель в конце подины, узкую, но вполне достаточную, чтобы человек, сидя с высоко поднятыми коленками, уместился туда и остался незамеченным в темноте. Правда, чтобы убежище работало как положено, думал Райтер, сидя в одиночестве в своей избе, нужны были двое: тот, кто прятался, и тот, кто оставался снаружи, ставил в печь подогреться суп, а потом зажигал огонь и раздувал его раз за разом.

В течение многих дней эта проблема занимала его мысли: он почему-то считал, что ее решение поможет ему лучше понять жизнь или образ мысли или степень отчаяния, что однажды захлестнуло Бориса Анского или кого-то, кто был ему очень близок. Пару раз Ханс попытался разжечь огонь изнутри. Получилось лишь однажды. Повесить греться котелок с водой или поставить самовар рядом с угольями оказалось непосильной задачей, судя по всему, тот, кто устроил тайник, сделал это, думая, что кто-то когда-нибудь здесь спрячется, а другой человек ему поможет. Тот, кто спасается, подумал Райтер, и тот, кто его спасает. Тот, кто выживет, и тот, кто умрет. Тот, кто сбежит с наступлением ночи, и тот, кто останется и принесет себя в жертву. Иногда по вечерам он пролезал в тайник со свечкой и бумагами Бориса Анского, и оставался там до глубокой ночи, пока не затекали все мускулы, а холод не пронизывал все тело, — и читал, читал, читал.

Борис Абрамович Анский родился в 1909 году в Костехино, в том самом доме, что занял сейчас рядовой Райтер. Родители его были евреями, как и практически все жители деревни, и зарабатывали на жизнь торговлей блузами, которые отец закупал оптом в Днепропетровске и временами в Одессе, а потом перепродавал в окрестных деревнях. У матери были куры, и она торговала яйцами, а зелень они могли не покупать, потому что у них был маленький, но хорошо засаженный огород. Борис был их единственным сыном, и родили они его уже в преклонном возрасте, как Авраам и Сара в Библии, и это исполнило их сердца радостью.

Временами, когда Абрам Анский сидел с друзьями, он пошучивал над этим и говорил, что малец у него такой балованный, что надо было его в нежном возрасте в жертву принести. Ортодоксы деревни приходили в негодование — или делали вид, что приходили в негодование, а все остальные совершенно открыто хохотали, когда Абрам Анский добавлял: но я, вместо того, чтобы принести в жертву его, принес в жертву курицу! Курицу! Курицу! Не ягненка и не перворожденного сына, а курицу! Курицу, что несет золотые яйца!

В четырнадцать лет Борис Анский записался в Красную армию. Прощание с родителями вышло очень трогательным. Первым безутешно разрыдался отец, потом мать, а в конце концов Борис бросился к ним в объятия и разрыдался сам. Путешествие в Москву вышло незабываемым. По дороге он видел невероятные лица, прислушивался к невероятным беседам и монологам, читал расклеенные повсюду невероятные прокламации, что провозглашали начало райской жизни, и все, что он видел, в поезде или пока шел, сильно затронуло его: ведь это был первый раз, когда он выехал из своей деревни (если не считать двух поездок, когда он с отцом продавал блузки по окрестностям). В Москве он тут же направился в вербовочный пункт и сказал, что хочет записаться в армию, чтобы сражаться с Врангелем, на что ему ответили, что Врангеля уже разбили. Тогда Анский сказал, что хочет записаться в армию, чтобы биться с поляками, и ему сказали, что поляков уже победили. Тогда Анский заорал, что хочет записаться в армию, чтобы сражаться с Красновым или Деникиным, на что ему ответили, что Краснова и Деникина уже разгромили. Тогда Анский сказал, что, ладно, он хочет записаться в армию, чтобы сражаться с белоказаками, или чехами, или Колчаком, или Юденичем, или армией союзников, и ему сказали, что всех их уже разбили. Поздновато к тебе в деревню новости доходят, сказали ему. И еще добавили: ты откуда такой, парнишка? И Анский ответил: из Костехино, что стоит на Днепре. И тогда старый солдат, куривший трубку, спросил, как Бориса зовут, а потом спросил, не еврей ли он. И Анский ответил, что да, еврей, и посмотрел старому солдату в глаза и только тогда понял, что тот одноглазый и одной руки у него нет.

— Был у меня товарищ еврей, когда мы поляка били, — сказал старик, выпуская изо рта клуб дыма.

— А как его зовут? — спросил Анский. — Я, может, его знаю.

— Ты что, знаешь по именам всех евреев Страны Советов, да? — спросил одноглазый и безрукий солдат.

— Нет, конечно, нет, — ответил Анский и покраснел.

— Его звали Дмитрий Вербицкий. И он погиб в ста километрах от Варшавы.

При этих словах одноглазый поерзал, натянул одеяло до подбородка и