“Дружество” (термин не мой, взят у Толстого) – нечто другое. То, в чем мы объединены с Геруа. В последней встрече он осознал все признаки этого явления в душевно-духовном общении людей, выделенные мной из понятия просто дружбы или Amor-filia (в “Столпе” Ф.).

Семь признаков дружества:

1. Как и любовь, оно возникает как мистическое самозарождение помимо воли обеих сторон (Геруа возражал: от воли зависит укрепление и рост. С этим я согласилась).

2. Возраст, пол, условия среды никакой роли в нем не играют (Клерамбо[866] у Ромена Роллана. Его биографический опыт дружества с Мальвидой Мейзенбург).

3. Главная отличительная от просто “дружбы” черта – усиление динамики внутреннего познавательного процесса и расширение сознания в моментах общения. Взаимное питание мысли и обогащение опыта мысли друг друга (Андрей Болконский и Пьер Безухов; Чаадаев и Пушкин).

4. Отсутствие ревности. Отсутствие притязаний на ту или другую форму общения, на ритм и все оттенки их в других отношениях.

5. Ощущение общего пути и взаимно помогающего и взаимно обогащающего движения.

6. Три условия, какие в дружбе не всегда соприсутствуют, а в дружестве необходимы: искренность, бескорыстие, глубина, требование в общении только на глубине внутреннего делания, сознательного или бессознательного устремления к слиянию с всеединством (одно из условий для обоих лиц – взаимное видение, слышание, понимание. Это, впрочем, как и в настоящей дружбе, и в подлинной любви).

7. Понимание исключительной значительности и, так сказать, провиденциальности Встречи и возникшего из нее пути “Дружества”.

29 августа

Лежит передо мною клочок клочкастой вчерашней нашей беседы с Ольгой, где карандашом начертано то, что, если бы мне назначено было жить на свете не какие-то дни (в последнее время такое у меня самочувствие), а сто или даже тысячу лет, я вспомнила бы о клочке этом с такой же нежно благодарной любовью и радостью: было, было то, что на клочке этом: “…Анечка плакала, «заступаясь» за Вас, и обнимала меня, и просила позвать и привезти Вас, и обвиняла меня в «эгоизме»”. Тут золото Анечкиного сердца, унаследованного от матери. Тут Любовь с большой буквы. И чувство справедливости.

Защитная тирада Анечки (вступившейся за мои права на кров, мне обещанный по телефону одним из близких мне лиц, со слов А.):

“Я сказала: это барство. Это обрастание богатством. Зазнайство. Вы больны, окружены врачами и garde-malad’ами[867], но у вас шесть комнат, и можно было так устроить, чтобы вы не видели и не слыхали человека, которого вам доктора запрещают или вы сами не можете в вашей болезни выносить. Но вы о нем не думаете – что у него пропало лето, что воздух ему нужнее, чем вам, и что он морально вынес, скитаясь по чужим углам в Москве. У нас «дом» летом не функционировал…”

(Почти всё то, что в свое время обрушивали на Аллу все, ее знавшие: “обрастание богатством, Nouveau riches, “зазнайство” и т. д.)

5 сентября. Зубовский бул. 2-й час дня

Солнце яркое и жаркое, как летом, но чудесный свежий ветер порывами своими умеряет его жар.

как 20 лет тому назад в Верее, над могилой одного из тех людей[868], чья жизнь и чья кончина совершается в “живых лазурях Бесконечности”. И белоснежная чистота и крылатость облаков, и давняя лазурь неба – из окна ванной, куда я запряталась, чтобы побыть наедине с этой тетрадью, вдруг напомнили о нем. Как живое касание его прекрасной – “не от мира сего” – души.

С Ирисом последние месяцы я была очень разобщена в днях – и недоступность для меня ее дачи за 5 километров от станции, и ее закрученность во множестве дел, когда она раз в неделю появлялась в Москве, и переезд, и устроение на новой квартире, где сегодня была у нее – первый раз сегодня утром, – все разъединяло нас.

Тем отраднее в сегодняшней нашей встрече, в каждом миге ее, и в житейских, и в наджитейском плане разговорах взаимное понимание до глубины глубин и радость друг другу, и верность нашему “дружеству”.

Новочеркасск. Ростов-на-Дону. Фиалковоглазая, поэтическая, героическая юность Ириса. Наши импровизации на балконе скрябинской квартиры, которыми мы с ней одно время тешились и развлекали мою слепую мать (я выписала ее из Воронежа, Ольга привезла ее в Ростов (1920 год)).

“Bicoque”[869] в Москве в одном из переулков недалеко от Москва-реки, где жила Ирис со своей двоюродной сестрой Таней[870] и потом с Майей Кудашевой (впоследствии m-m Ромен Роллан). В Bicoque’е фантастическая богемность. Все три молодых существа, в нем обитавшие, жили в “эмпиреях”, по выражению Анны, и что делалось в их комнатушке, чему дивились гости, шло мимо взоров их душ, мимо их сознания (на этажерке рядом с стихотворениями Блока или французских поэтов можно было встретить чашку с недопитым впопыхах кофе, гребешки, шпильки, недоштопанную пару чулок, щетку для платья, одеколон, мыло, какие-то рукописи и тут же сверток с покупками и недоеденная ватрушка. Помогала этому скоплению несовместимых предметов обихода теснота помещения, но иногда, когда Таня (самая бытовая фигура из трех подружек) бралась за уборку, всему находилось место и комната становилась жилой и даже уютной.

Москва. Десятилетие “исканий и заблуждений”. Искание смысла жизни и цели ее. Много превосходных стихотворений, из которых три четверти автор уничтожил. От переутомления и разочарования фаустовского порядка – “здесь знанья нет, здесь счастья нет” – нервная болезнь на грани психической. Доктор, лечивший ее, утешал меня:

– Это такая сорганизованная, такая индивидуализированная и такая изящная психика, что ни распад, ни долгий застойный процесс ей никоим образом не грозит. Она преодолеет болезнь, и пережитое в ней прибавится к ее знанию законов и форм проявления человеческого “я” в здоровье и в болезни.

Он был прав. Выздоровление было полное. И ясность мысли отгранилась в четких и устойчивых линиях. А работоспособность, и до болезни высокого диапазона, еще возросла.

Вскоре после выздоровления – замужество[871]. Человек младше ее лет на восемь, миловидной наружности, с хорошим умным лбом, с зачатками литературного дарования, окончивший художественный техникум. Из намеков, из того, что было еще im Werten[872], Ирис в плакатную величину набросала образ неотразимой значительности, силы и красоты. И таким видела его 14 лет, несмотря на то, что уже был у него ряд таких проявлений, какие нисколько созданному ею образу не соответствовали.