⁂

…Его тоже звали Борис, и он был скромным преподавателем философии, совершенно невзрачным, скромно одетым, но внимание Фишера он привлек сразу же – непонятно чем.

Гарри едва исполнилось восемнадцать. С помощью «Джойнта» ему удалось поступить в Весткост Менеджмент, не потратив ни цента из родительских денег, «но это и все, что мы можем для вас сделать, Вы же понимаете, молодой человек» …

Гарри понимал и был благодарен. Без помощи «Джойнт» он бы не имел никаких шансов. Да и с этой помощью шансы Гарри были не так велики, как хотелось бы. Но Фишер уже поставил перед собой цель, и знал, что добьется ее.

В сущности, в то время Гарри был идеалистом. Он верил в то, что, несмотря на первое впечатление, он сумеет сделать себя, как говорили здесь, только с помощью своих сил и энергии.

Как ни странно, его идеализм оправдал себя, но не благодаря, а вопреки, и во многом потому, что в его жизни появился профессор Борис Мелкин.

В тот день их группа была особо шумной – вчера состоялся бейсбольный матч между факультетами. Гарри эту игру не понимал, и в общем обсуждении не участвовал, потому, может быть, был внимательнее других.

Профессор Мелкин тихо вошел в аудиторию и сел за стол, поставив рядом с ним видавший виды портфель. Он не стал, подобно другим преподавателям, раскладывать по столу методические материалы, ограничился простым листом белой бумаги, на которую выложил ручку – как заметил Гарри, дорогой «Паркер» в коричневом корпусе. Потом встал и подошел к кафедре:

– Добрый день, – приветствовал он студентов.

Ему ответили невнятно и вразнобой, но, кажется, он на это совершенно не обратил внимание.

– Меня зовут Борис Мелкин, Доктор философии в области социальной работы[1]. Впрочем, это вам уже известно. Вам вообще известно очень многое, но вы не знаете, зачем вам нужен курс философии в этом ВУЗе. Среди вас есть те, кто уже получили высшее образование в странах Восточного блока, и сталкивались там с курсом философии. Очевидно, вы ожидаете, что вам снова будут бубнить о Платоне и Аристотеле. Возможно, я действительно коснусь трудов этих великих людей, но начать я хочу с другого – с того вопроса, который у вас, возможно, возникает, когда вы видите этот предмет в своем расписании. Зачем вам философия?

Весткост отличается от большинства американских ВУЗов, кроме, пожалуй, военных. В других колледжах и университетах вы сами выбираете программы обучения. У нас учебный план больше походит на восточный, или, если хотите, военный. Вы обязаны изучить определенные предметы в определенные сроки. Почему? Кажется, вас это устраивает? Не думаю. Вы все внутренне недовольны этим. Вы многим недовольны, не так ли? Но никто из вас не возмущается, не дает недовольству вырваться наружу. Знаете почему? Вот, вы, – он указал колпачком «Паркера» на Гарри. На колпачке был серебряный значок, похожий на изогнувшуюся для атаки змею, как потом узнал Фишер – греческая буква стигма. – Как вы думаете, почему никто из вас не возмущается?

– У нас нет выбора, сэр, – ответил Гарри с каким-то непонятным внутренним спокойствием.

Другие преподаватели, обращаясь к нему, вызывали у него напряжение, но не Борис.

– Выбор есть всегда, – сказал профессор. – Вы неверно формулируете свою мысль.

– Вы правы, сэр, – согласился Гарри, – но другие варианты хуже. Не знаю, как обстоят с этим дела у моих одногруппников, но лично у меня есть определенная цель…

– Я знаю, – сказал Мелкин, – но цели есть у каждого. Даже у торчка в подворотне есть цель – найти дозу. Человек живет в атмосфере непрерывного целеполагания. Тем не менее, Вы считаете, что у Вас нет выбора, и видите лишь один путь к достижению своей цели… – он сделал паузу и сказал резко, – и Вы правы. Неправы Вы в другом.

Профессор вышел из-за кафедры, и, как будто по мановению невидимого дирижера, все разговоры стихли, все взоры обратились к нему:

– В чем же вы неправы? – тихо спросил он. – Вы все? Сейчас я покажу вам это. Закройте глаза!

Гарри послушно закрыл глаза. Как потом он узнал из частных бесед с другими студентами, глаза закрыли все.

– А теперь поднимите руку те, кто считает себя неудачником, – сказал профессор. – Так, хорошо. Откройте глаза и оглядитесь. Не убирайте руки, это бесполезно.

Гарри открыл глаза и оглянулся – он сидел в первом ряду, другие располагались за ним.

Руки подняли все. Студенты краснели, ёрзали на сидениях, но ни один не поспешил опустить руку.

Вся его группа считала себя неудачниками. И Гарри это не удивило.

⁂

От его пришедших некстати воспоминаний Гарри отвлек голос Хокмы:

– Командир базы Герберт-Филдс дал разрешение на вылет самолета в рамках операции «Немыслимое-2», – сообщила она. – Ввиду того, что приказ из Лэнгли может и не поступить – со штабом специальных операций нет связи, с Пентагоном тоже, даже запасной командный пункт в Скалистых горах молчит. Что творится там – не знаю, у них очень хорошие файерволы, даже для меня. А в Пентагоне полный паралич, госпитализировано шестьдесят процентов службы до начала коллапса. Полагаю, в Лэнгли та же картина.

Фишер нервно рассмеялся. Он подумал о тех людях, которые десятилетиями желали Америке зла – о русских и китайских коммунистах, нацистах, террористах, о Хусейне, Бэн Ладене, Каддафи, семействе Кимов…

Их зубы оказались недостаточно остры для того, чтобы разорвать в клочья американского гиганта. И кто бы мог подумать, что смертельный удар Америке нанесет тот, кто любит ее, тот, кто считает ее образцом для всего мира!

Фишер любил Америку – не континент, не страну, а некий принцип, скорее, даже отвлеченный. Америка как стиль жизни, как мировоззрение – то, что стремительно ускользало уже в девяностых, почти исчезло в нулевых, то, чего сейчас практически не осталось. Гарри Фишер был последним патриотом Америки. То, что он был мигрантом, ничего не значило – Америка всегда была страной мигрантов. Он не изменял своей любви, зародившейся в пыльных залах югославских кинотеатров, где крутили «Рокки» и «Рэмбо», еще не зная, что скоро Джоны Рэмбо устроят кровавую баню на их земле. Но Югославия не была родиной для Фишера. Что есть Родина? То место, где ты дома.

Для Гарри Фишера таким домом стала Америка. Та самая Америка, которую он только что убил. Та самая, которую он хотел вернуть к прежнему величию.

И шансы на это не исчезли.

– Хокма, – сказал Гарри, – рассчитай, пожалуйста, какой процент населения США переживет эпидемию – при самом худшем раскладе.

– Тридцать четыре целых, двенадцать тысячных процента, – ответила Хокма. – Сто двадцать два миллиона, если округлить. Предваряя ваши вопросы: население станет более однородным по составу, в нем резко снизится, практически до нуля, латиноамериканская, афроамериканская и азиатская составляющая. К сожалению, коэффициент образованности тоже упадет, поскольку большая доля американцев с высшим образованием либо уже больна, либо заболеет в ближайшие часы.