Став микробиологом, Борис начал рассматривать людей как ходячие колонии микроорганизмов, осознающих себя на общем уровне, как некий объект. Клетки эгоистичны и примитивны; чтобы мыслить, им приходится собираться в сложные структуры, образовывать связи. Общество, по мнению Бориса, только слепо копировало это поведение.

Людям свойственно расчеловечивать своих врагов, называть их отродиями, нелюдями и тварями.

Борис пошел дальше: он расчеловечил все Человечество, не исключая себя самого. Он знал, что когда-нибудь умрет. Когда его сердце остановится, клетки его тела, лишившись привычного питания кислородом, начнут пожирать сами себя и друг друга.

Как и общество. Борис убедился в этом на практике летом двадцатого, когда погибли его родители.

В тот год в Атланте была большая заварушка: эпидемия и самоизоляция вызвала рост безработицы. Лишившись привычного «питания» – в виде зарплат, пенсий, социальных выплат, люди начали пожирать друг друга – громить магазины и банки, грабить поезда, сжигать машины, врываться в более богатые дома…

Как говорилось в полицейском отчете, его родители, услышав на первом этаже шум, вышли посмотреть, что случилось. У отца был фонарик, а у взломщиков – автоматическое оружие. Их расстреляли на лестнице, ведущей на второй этаж. Из дома вынесли все мало-мальски ценное. Зубы, с детства окружавшие Бориса, разбросали по всему дому.

Борис не сразу сумел опознать родителей – им пришлось полежать в разграбленном доме несколько дней, пока их тела нашли. В ту ночь (в Атланту он прибыл вечером, и попросил сразу же провести его в морг) оборвалась последняя ниточка, связывавшая Бориса с остальным человечеством.

У него не было даже гнева: глупо гневаться на раковую опухоль. Опухоль не знает, что мешает вам жить, что убивает вас. Она делает то, что может – растет и пытается захватить как можно большее жизненное пространство…

Как и общество, как все Человечество, будь оно проклято. Людей невозможно изменить, ими правят четыре всадника Апокалипсиса: голод, страх, похоть и смертность. Именно потому у Бориса не было ни малейших моральных терзаний. Равно как и идиотских стремлений кого-то спасти. Cura te ipsum!

Рано или поздно, он умрет; его клетки, устроив из его организма грандиозный Мемфис или Атланту, покутив, так сказать, напоследок, станут перегноем.

«Умершим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи». So what's the problem! Let's do it quick!

Завтра ничего не будет. Инвестировать в будущее глупо. И глупо даже пытаться купить чью-то лояльность. Человек лоялен лишь до тех пор, пока живот не сводит от голода… или через стекло дверей террасы не увидишь семидесятидюймовый телевизор своего более успешного соседа.

Люди – зло, но зло необходимое; с их присутствием можно мириться, но не стоит забивать себе голову пустопорожней моралью. Единственная мораль – это мораль всадников Апокалипсиса. Хочешь есть – ешь, хочешь пить – пей, хочешь трахаться – найди того, с кем можно переспать. Остальное только человеческие выдумки, фиговые листки, прикрывающие их полное ничтожество, помноженное на невероятное самомнение.

Наверное, именно поэтому он без содрогания переступал через трупы в коридорах. В мертвых людях нет ничего сакрального, они интересны лишь как объект исследования. Мертвец больше даже и не человек – это биомасса, в которой клетки пожирают сами себя и друг друга.

В мире Борис был совершенно одинок. С общечеловеческой точки зрения он просто не считал нужным быть с кем-то, и потому не прилагал к этому никаких усилий. Свои потребности и желания он вполне успешно удовлетворял без всех этих социальных плясок с бубном.

А с его собственной точки зрения – он просто не нашел никого, кто мыслил бы также, как и он.

Даже Гарри Фишер – умница, энергичный и до гениальности талантливый, все-таки жил в плену социальных мифов, все-таки стремился к чему-то большему, чем то, что приносят людям боги Бориса – чувство голода, страх, инстинкт размножения и неминуемое небытие.

И лишь один человек показался Борису интересным – тот, чьи заметки однажды преподнес ему тот же Фишер. Этот неизвестный точно так же оценивал Человечество, как сам Борис – но, в отличие от него, видел какие-то перспективы.

Если можешь, избери лучшую долю – ешь вкуснее, пей слаще, трахайся с самыми привлекательными…

…И не умирай.

А еще Борис вновь вспомнил тот день, когда он, как дурак, помчался в родную лабораторию, чтобы проверить, какую именно из пробирок он использовал для своего личного бессмертия.

Это было бессмысленно – в тот момент он уже три дня разносил вирусы от Вашингтона до Ричмонда.

Тут Бориса осенило – да ведь все, что он видит вокруг – это как раз Янус! Его зловещее творение действовало именно так, и, если быть честным, скорее всего, именно он убил всех этих людей.

Но это не имело значения. Важно было другое…

– От смерти не убежишь, – заметил хорошо знакомый голос, и Борис, скосив взгляд, увидел на «месте мертвеца» существо, ранее уже виденное им во сне. – Инкубационный период у Януса-2 – три дня. Ты вколол себе дозу третьего, вот и считай….

– Тебя здесь нет, – буркнул Борис, вжимая педаль газа в пол и стараясь не смотреть на видение. – Ты – плод моего воображения…

– А это важно? – уточнил вирионоголовый. – Если твой мозг преподносит тебе такие глюки, то, либо ты принял какую-то сильнодействующую дурь, либо твои синаптические связи пошли вразнос. Так что давай знакомиться. Меня зовут Лев Ройзельман. А тебя – покойный Борис Койн.

– Лев Ройзельман? – осторожно спросил он.

– Ну, можно сказать и так, – ответила его галлюцинация, и огромная голова в форме вириона Януса стала сдуваться, постепенно превращаясь в обычное человеческое лицо с жесткими, какими-то птичьими чертами, – хотя сейчас я лишь часть части силы той, которая была…

06 июня 2026 года, борт «Стигмы-три»

Марка разбудила Энн.

– Шеф, вставайте, – Марк непривычный к тому, чтобы кто-то его будил (он просыпался сам в одно и то же время), проворчал что-то и повернулся на другой бок. Но Энн не отставала. – Вставайте же, срочные новости!

– Ну, что там такого срочного? – буркнул Марк, просыпаясь. – На Уолл-стрит упал метеорит?

– Хуже, сэр, – Энн не сдержалась от нервного смешка, когда Марк выбрался из-под одеяла: на финансисте была уютная плюшевая пижама, и вид у него в этой пижаме был совсем домашний.

– Что может быть хуже? – уточнил Марк, обувая не менее уютные тапочки, помпоны с которых он, правда, отодрал.

Он не рассчитывал, что Энн появится у него сегодня, иначе оделся бы по-другому. Очень некстати; план Марка по тому, чтобы добраться до Энн через Цирцею рушился на глазах, и виной тому была треклятая пижама, такая удобная, но ужасно несолидная.

– Кто-то решил провести аудит в Форт-Ноксе?