А сами похороны…

На них случилось то, чего он сторонился всю свою жизнь — приобщение к элите. Он этого терпеть не мог. К кому его приобщили-то? К министрам?

* * *

Сегодня начинается накручивание мифов вокруг Рихтера.

Мол, он не любил говорить по телефону. Да он просто не терпел пустых разговоров.

Терпеть не мог целлофан, в который заворачивают цветы. «Зачем их так мучают», — возмущался он.

На уровне интуиции понимал все. Ему не нравилось, что к нам ходил один композитор. «Почему он к тебе приходит? — говорил он мне. — Интересно с ним разговаривать? Ну, смотри, он тебя посадит». Я не верила. Но прошло не более чем два года, как меня действительно арестовали по доносу того самого композитора.

Когда я уже находилась в тюрьме, Слава прислал мне на именины поздравительную телеграмму. «Москва, Лубянка, Вере Ивановне Прохоровой. Поздравляю, целую, Рихтер». Следователь потом мне сказал: «Ну, враг совсем обнаглел».

А Слава был бесстрашен во всем.

Однажды во время гастролей в Тбилиси, когда он уже был знаменитым пианистом, его поселили в один номер с флейтистом. Перед репетицией Светик пошел погулять. Возвращается, а войти в номер не может — дверь закрыта. Тогда он постучал к соседу и попросил разрешения выйти из его окна на карниз и пройти по нему в свой номер. Сосед позволил, только заметил, что это шестой этаж. Рихтер совершенно спокойно ступил на карниз и прошел по нему. Я потом спросила его, неужели он совсем не боялся. «Нет, — ответил он. — Знаешь, кто испугался? Мой флейтист. Он был в номере с какой-то дамой и, когда я появился из окна, жутко испугался».

Как-то во время выступлений в Польше машина, в которой ехал Светик, попала в аварию. Прямо перед концертом его отвезли в больницу, где ему должны были наложить несколько швов. Но так как анестезия не позволила бы ему в этот же день выйти на сцену, Светик решительно сказал врачам, чтобы они действовали без обезболивания. И ему прямо по-живому наложили швы. От боли он даже потерял на мгновение сознание. Но для него это было совершенно неважно. Потому что уже через час он вышел на сцену и сел за рояль…

Совсем не боялся холода. Мы как-то в самый мороз отправились опускать в почтовый ящик письма. Славе нужно было отправить поздравления с Новым годом сорока адресатам. Светик спокойно, одно за другим, опускал письма и не обращал внимание на холод. А потом протянул мне руку: «Потрогай». Я коснулась — она была теплой. А я, хоть и была в варежках, очень замерзла.

* * *

Он объездил весь мир, и красота окружающего была для него смыслом жизни. Он замечательно описывал все, что видел. Но в последнюю неделю своей жизни, когда мы с ним увиделись, сказал: «Самые красивые и самые лучшие места в мире — это Ока и Звенигород».

Основой его основ была абсолютная непосредственность и связь с природой и людьми. Он был как человек периода Возрождения, когда после веков темноты, устрашения и аскетизма вдруг все проснулось — любовь к женщине, к природе.

Ему была присуща радость жизни.

И еще его отличало чувство абсолютного равенства. Когда он видел женщину, моющую полы, то тут же бросался к ней: «Надежда Ивановна, я вам сейчас помогу». И нес ведро с водой и мыл пол.

А его представляют совсем другим. Пишут, что, когда ему предлагали сыграть на расстроенном фортепиано, «его лицо искажала мука». Да Рихтер чуть ли не на полене играл, когда выезжал в госпиталя или на фронт.

Когда мои соседи просили его сыграть на абсолютно расстроенном инструменте, на котором половина клавиш не работала, он садился и играл.

О нем пишут как о снобе и мистике. А он не был мистиком. У моей сестры, она была медиком, дома лежал череп. Я всегда умоляла ее убрать его куда-нибудь подальше. Ну неприятно было постоянно наталкиваться на него. А Светик относился к черепу совершенно спокойно и называл Катькой. Когда я решила испугать его тем, что ночью к нему придет призрак этой Катьки, он, наоборот, обрадовался: «А чего бояться-то?»

Он был верующим человеком. Но эмоциональные проявления были ему чужды. Когда сегодня пишут, что, приходя в церковь, Рихтер падал на колени, говорят неправду. Он в церковь не ходил, а заходил.

Но все заповеди были для него чем-то естественным. Поэтому уход матери и стал для него такой трагедией. Мы говорили об этом со Светиком — почему она ушла, так любя сына. И решили, что это был гипноз.

Дома у Рихтера было несколько икон.

Он всегда отмечал Пасху, Рождество. Его же два раза крестили. Первый раз по-лютерански и нарекли Эриком. А потом по-православному. Светик говорил, что он помнит свое крещение. Его опустили в купель со святой водой, а он засмеялся и хотел схватить священника за бороду…

Сегодня рассказывают, что Рихтер возвышал себя над другими. Это тоже неправда.

Я никогда не слышала от него: «Как хорошо я сегодня сыграл». Наоборот, когда он слышал о себе восхищенные отклики «Гениально!», то говорил: «Гениальным может быть только художник, творец. А исполнитель может быть талантливым и вершины достигает только тогда, когда выполняет заданное художником».

Смертельно боялся, когда им начинали восхищаться.

Славословий не допускал его вкус. В таких случаях он замыкался и лишь вежливо улыбался в ответ. А на друзей, которые бросались перед ним на колени и аплодировали, даже обижался. «Ну почему они так себя ведут? — спрашивал он меня. — Мне это так больно видеть».

Однажды он мне рассказывал, как кто-то из поклонников, зайдя в его гримерку, принялся целовать ему руки. «Я чуть не завизжал от ужаса, — говорил Светик. — И в ответ бросился целовать руки тому человеку».

Рихтер любил Париж, вообще обожал Францию. В том числе и за то, что там он чувствовал себя свободно.

А здесь было всеобщее поклонение, которое его тяготило. Оно было физически невыносимо для Рихтера.

Да что говорить, если даже друг Славы Дмитрий Журавлев бросался перед ним на колени. В ответ Слава тоже становился перед ним на колени.

Вообще, Рихтер радостно общался с теми, кто не говорил с ним о музыке. А большинство почему-то считало, что только с нее и стоит начинать общение. Он же этого не выносил. «Чужие люди, они сейчас опять начнут говорить о том, как я играю!»

А вот еще эпизод. Светик как-то купался, и у него украли рубашку, оставив только штаны. А на берегу рабочие, которые до этого что-то чинили, сидели и выпивали. «Иди, — обратились они к нему, — к нам. Что это ты голый? Рубашку украли? Так возьми нашу тельняшку». Светик выпил с ними, надел предложенную тельняшку и так в ней и добрался до Москвы.

Он вообще к одежде относился довольно просто. У него была одна любимая рубашка, которую он носил несколько лет. А когда ее наконец выбросили, очень расстроился.

Светик был очень демократичным. Я жила в коммунальной квартире, и мои соседи, когда приходил Рихтер, часто звали его в гости. «Слав, мы тут выпиваем, заходи». И он никогда не отказывался: «С удовольствием. Вы, Ниночка, делаете такие хрустики (картошка, тертая на терке и жаренная на постном масле)! Бешено вкусно! А у вас еще и водочка? Прекрасно!» И садился с ними за стол, выпивал и шутил.