«Випа, Наташа — такая чудна девочка и не может быть в моем доме. Такие начнутся из-за этого истерики! Я не то, что боюсь. Но знаю, что тогда мне станет так тошно, что играть я не смогу. А если не смогу играть, то это конец».

И мы встречались тайно у меня. Светик был не борец.

Для меня он был и ребенком наивным, который мог часами играть с кошкой, при этом даже опаздывая куда-то. Как-то все наши друзья его ждали. Светик задерживался — пришел в какую-то семью, а там были черепахи.

«Они ползали, я стал с ними играть. Черепахи лапы вытягивали, а они у них, как у кошек. Я так заинтересовался, что не мог уйти», — рассказывал он.

Вот в этом весь Святослав.

И при этом он же не отойдет от рояля, пока не выполнит то, что задумал. В нем были точность и верность тому, во что верит.

* * *

Нас всегда связывало чувство абсолютного доверия. От знакомства и до самого конца.

За неделю до смерти Светика я была у него на даче. Это был такой несовременный домик, с верандой, небольшим мезонином, дореволюционной постройки.

Святослав был наполнен жизнью. Предложил посидеть в саду. Мы вынесли кресло и расположились на воздухе.

Он бережно и любовно вспоминал наши дни на улице Фурманова, вспоминал директора музея имени Пушкина Ирину Антонову, у них в один день дни рождения. «Я благодарен ей, она ведь спасла мои картины».

У Светика вообще была очень хорошая память. С такой любовью он говорил о Наташе Гутман, об Олеге Кагане: «Почему он ушел раньше меня?»

Сказал, что объездил весь свет, но ничего лучше Тарусы и Звенигорода не видел. «Я так благодарен Юре Башмету, что он меня сейчас возил по окрестностям».

О смерти не думал. Абсолютно. Наоборот, говорил о планах на будущий год, собирался играть.

В реанимации, где он находился со своим врачом Ириной, сказал: «Мне хорошо, но я очень устал». Его же все время кололи лекарствами, и сердце просто не выдержало.

Нину к нему не пустили. Если бы он попросил, конечно, ее бы провели. Но он не попросил.

У меня под подушкой лежат фото Светика…

Он любил дразнить. Говорил: «Випа, вот когда я умру..», и я, к его великому удовольствию, тут же начинала плакать. Просила его: «Не смей, замолчи!»

У меня огромная признательность Наташе Гутман, которая сумела Нину отвлечь выбором места для могилы. А мне позвонила: «Вера, полтора часа в вашем распоряжении, идите и прощайтесь».

Мы с моей племянницей Олей, Светик был ее крестным, пошли на Бронную, где жил Рихтер. Поднимались пешком на 16-й этаж, лифт не работал. В квартире уже находилось много людей, но меня сразу пропустили к Светику. И я была с ним наедине.

Из окон комнаты, где он лежал, был виден Кремль. Светик лежал и, казалось, спал. И чуть-чуть улыбался.

У меня было абсолютное оцепенение и огромное удивление перед тем, что произошло. До этого одна мысль, что я могу пережить Светика, была мне страшна.

Я стояла, смотрела на него и не могла понять, как это возможно.

Говорила с ним: «Светик, что ж ты сделал? Как ты мог, деточка?»

Было ощущение Зазеркалья: я перешла в другую страну, где все было иначе.

Потом, спустя время, я, например, могла почувствовать на мгновение радость от наступившей весны, но тут же останавливала себя: «Светика же нет, с кем делиться этой радостью?»

Как в одной лагерной песне украинцы пели: «К чиму весна, коли тэбэ нема?»

Для меня совершенно все равно, как он играл. Бог с ним, мало ли кто хорошо играл. Были же великие Горовиц, Софроницкий.

Я понимаю, что Рихтер был выдающимся музыкантом. Но для меня важно то, каким он был человеком. Просто Светиком, чью мордочку было жалко обливать холодной водой.

Его всегда не хватает.

Я все время думаю о том, как бы он отреагировал на то или иное событие. Здесь, думаю, возмутился, а здесь бы рассмеялся.

Думаю, нашу книгу он бы одобрил.

Да, мне бы так хотелось, чтобы вы написали. Не знаю, в какой форме. Но для меня важно, чтобы из наших разговоров вырисовалась личность Святослава.

Как я рада, что успела все рассказать. Хочу, чтобы люди прочитали и узнали, как все было на самом деле.

* * *

Меня саму Господь не отдарил никакими талантами.

Когда я была в Англии, то в монастыре в графстве Кент мне подарили список с молитвы монахов, которые жили еще при Генрихе Восьмом. Очень мудрая молитва. Она висит у меня на самом видном месте.

«Господи, я становлюсь старше, дай мне смирения и мудрости не пытаться обучать всех, не считать себя самой лучшей, не ворчать на людей. Дай сосредоточиться на любви. Дай мне, Господи, быть способным искренно радоваться успехам других и тому, что Ты нам каждый день посылаешь».

Это очень мудрые слова. Потому что зависть и злоба — лучшее украшение в короне Дьявола.

Замечательное назидание самим себе. Я стараюсь ему следовать…

P.S.

Когда я уходил от Веры Ивановны, мне вдруг стало жалко — и Випу, и наши встречи, которые теперь оставались в прошлом, и героев этой книги.

Впрочем, как отделить эти два чувства — жалости и любви — друг от друга? Я не знаю. Да и нужно ли это?..

Москва, ноябрь 2011 г.